Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Юрий Сергеевич так и застыл, удивленный. Открылась дверь из коридора, в комнату вошла Ниночка, медленно потянулась, подняла руки вверх и в стороны, замерла на долгую секунду в странной позе — этакая скульптура засыпающей Дивы, — и, вдруг быстро охватив наперекрест себя, скинула и отбросила черный тоненький свитер. Потом тем же округлым движением, чуть повернувшись, она расстегнула юбку и перешагнула через нее, как девочка через скакалку.

Нужно было уйти, но он не мог в это короткое мгновение оторвать от окна взгляда.

Ежась от холода, она скинула рубашку. Юрий Сергеевич точно почувствовал шелковистую струистость материи, — все это он уже знал, знал, знал, черт побери! И потерял…

Мучаясь, страдая, он шел домой, не понимая, что нужно делать, чтобы окончательно не потерять ее…

Репетировали каждую свободную минуту — сроки подпирали. Иногда Юрий Сергеевич не уходил из театра домой, не оставалось сил, а валился в кабинете директора на продавленный кожаный диван. Накрывшись пальто, он засыпал до утра, — в девять снова начинались репетиции.

Здесь, в кабинете, и нашли его. Оказалось, что уже второй день лежит на его имя телеграмма, и почтальон буквально сбился с ног, не понимая, как передать ее адресату.

— Прочтите по телефону, — попросил он.

Телеграмма была от матери. Юбилей отца назначен на субботу, и все обязательно его ждут. «Где уж! — подумал он. — В конце концов приеду позднее, после премьеры». Подписей в телеграмме было три: мама, папа, Ксюша.

Он достал из пиджака фотокарточку дочери и долго глядел на нее, вспоминая погибшую жену, но мысли отчего-то бегали, возвращались к Нине, — ее он хотел видеть больше, чем Ксанку.

Половину ночи он думал, как поступить. Нет, ехать нельзя.

Но только заснул, как раздался длинный звонок, и Юрий Сергеевич схватил трубку, не сразу поняв, что говорит мать.

— Как ты сообразила, что я в театре? — сказал он. Но, поглядев на часы, удивился — было четверть десятого.

— Я домой звонила. Тебя не было. Телефонистка и говорит — давайте в театр…

Он стал жаловаться, что невероятно занят, — вот и спит в кабинете — через две недели придется сдавать еще не готовый спектакль.

— Нет, нет, — будто и не услышала мать. — Все равно приезжай. Хоть на субботу и воскресенье. Вы же по воскресеньям не работаете?

— Как не работаем! — закричал он. — Какие в театре воскресенья?! Ты видишь, я в кабинете сплю!

— Отец тебя ждет, Юра. И я, — говорила мать настойчиво. — Отец совсем старенький. Тебе нужно приехать. Если не приедешь, то ведь бог знает, свидитесь ли?.. А Соня обещала в эти дни с Ксюшей побыть. Слышишь, Соня…

Он не знал, что сказать матери. Объяснить все равно невозможно.

— Какая Соня?

— Соня. Сонюшка. Серафимы Борисовны дочь…

— О, господи! — будто извинился Юрий Сергеевич. — Как ее дела? Не вышла замуж?

— Тебя ждет.

— Привет передай.

— Да она рядом. Звонить помогала.

Он сразу услышал другой, восторженный голос:

— Юра! Приезжай непременно! Мы тебя очень ждем!

— Не знаю, Соня. Не могу обещать, дел невпроворот… А вообще постараюсь…

— Приезжай обязательно!

— На денек если…

— На денек?! — ахнула она. — Да разве можно? Тебя все ждут!

— Ты пойми, — обиделся он. — Спектакль сдаю. Конец года. Ну, мама не понимает, но ты можешь понять?

— Нет, не могу! — крикнула Соня. — Не могу понять совершенно. Если бы ты знал, как мы тебя ждем! А Ксана! Я отгульные дни взяла, в цирк и в кукольный с ней пойду, А приедешь — вместе…

Она, видимо, говорила дальше, но телефон отключился, гудков не было.

Он повесил трубку, накинул на плечи пальто и, озябший, походил по комнате. «Съездить придется, — с досадой думал он. — Пусть пока без меня репетируют, попрошу Кондратьева…»

Незнакомый голос будто бы остановил его: «Глупо!» — «Наоборот, умно, — возразил Юрий Сергеевич. — Кончатся разговоры и пересуды: сам передал режиссирование актеру…»

Поезд подходил к Сиверской. Дуся успела не только вздремнуть, но и многое передумать. Нужно уговорить стариков Кошечкиных отпустить Ксюшу на несколько дней. Не в юбилее дело, ребенку все равно, какой юбилей. Отец едет, больше года не виделся с дочерью.

Нелегкое дело ей предстояло. Изнервничаешься, накланяешься, а в конце-то концов одна и укатишь. Подолгу после такого отказа просить не хочется. Последние разы иначе действовала: приедет на полный день, навезет гостинцев — неудобно станет Кошечкиным нос воротить, — а тогда и попросится погулять с девочкой, пойдет с ней в лес по грибы да по ягоды. Ребенок резвый, живой, звоночек, скачет по кустам, заливается, а Дуся спешит за ней и хоть умается, но не сдается. Бог с ней, с усталостью, будет время — отсидится дома, отдохнет рядом с Сергей Сергеичем.

Дусина мать, покойница, умница была. Не осуждай, скажет, тогда и сама судима не будешь. Ты, скажет, всегда старайся другого понять, почему у него не твоя правда. Может, его правда правдивее.

Дуся, пока гуляет с Ксюшей, думает о Кошечкиных, прикидывает: что и как? Почему они такие недоверчивые? Я как-никак бабка, отчего же мне ребенка не дать? Александр Степанович попроще Ники Викторовны, объяснил однажды: «Ксюша у нас Иринино место заняла. Не можем мы без нее. А потом, Дуся, ребенок не мячик, чтобы его из рук в руки кидать».

Александр Степанович бывший майор, он в воспитании знает, наверно, и нужно ему поверить.

Ника Викторовна почти то же самое говорит: «Худые мы или хорошие, но ребенок у нас ухоженный, сыт да здоров. Воздуху и солнца на даче полно, что еще, спрашивается, нужно?»

Был бы у Дуси другой характер, она бы спорила, а так — смирилась. Пусть. Да у Кошечкиных и действительно внучке лучше.

Предположим, настоял бы Юра, забрал бы дочь, так он и за собой не присмотрит — любому ясно, что такое холостяцкая жизнь.

А к ней? Сергей Сергеич у нее как ребенок…

Другое дело, когда Кошечкины запреты на все кладут. Отец не чужой. И почему — мячик? От других требуют внимания, а сами как глухие ворота. Радость всем нужна. Всем.

…В Татьянине поезд постоял подольше, выпустил на перрон порядочную толпу. Недолго ехать осталось. Юра хоть и кричал в телефон, что занят, а непременно прибудет на три-четыре денька. Дуся его характер знает: откажет, разозлится, но сделает, как просят.

Да и еще одного человека нельзя забывать: Соню. Не проговориться бы! Кошечкины такого никогда не простят. По их разумению Юрке нужно всю жизнь бобылем оставаться.

Дуся будто дремала, а сама раздумывала про свое. Представила Соню, улыбнулась ласково — почти дочь. Усики смешные, и глаза удивленные, добрые, — такие всегда у нее были в детстве, такие и остались, хоть счастливой Соню никак не назвать. Вот кто особенно Ксюшку ждет, сердцем мается, от чужого огня тепла хочет взять.