Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Вспомнился разговор их вечерний: «Мы бы, тетя Дусечка, и в театр с ней, и в парк культуры. А Юра приедет, я бы их в цирк повела». — «Да, Сонюшка, хорошо бы».

А сама улыбнулась украдкой, легко представила всех троих — вроде семья собралась счастливая: отец, мать, дочка.

Вот ведь какая жизнь! Если и достоин кто счастья — это Соня. Добрее человека нет, а живет одинешенька, к родителям бегает согреваться. Квартира пустует, кровать холодная. И главное, не урод, не страхолюдина. Да и что — урод? Сколько бывает некрасивых, а счастливых каких! И полнота к лицу: не каждый худых уважает.

Юрка, когда в школе был, смотреть не хотел в Сонину сторону. Все: Ира, Иришка, Ирочка!

А Дусе другое мечталось. Соваться не пробовала — не в ее характере соваться. Кто в этом деле помощник? Но вот после Ирининой смерти появилась надежда: мужчина в несчастье, один живет, а ведь ты ему самый старинный друг — куда лучше?!

Соня бегает к Дусе по всякому поводу, а Серафима Борисовна только посмеивается: кто, спросит, у тебя больше мать? Я или Дуся?

При чем тут — кто больше? Из-за Юры бегает — узнать, расспросить, понадеяться. А если письмо есть, так не раз прочтет и домой попросит; может, подругам показывает, за свое выдает.

Дуся очень на этот приезд надеялась. Поговорить с ним решила, совет дать. Да разве найдешь себе лучше? Всем хороша. И Ксюше мать, и хозяйка, и любит тебя с самого детства — не прокидайся, останешься на мели. А если полнота не нравится, так ты не прав. В нашей деревне худых знаешь как звали? Сказать смешно…

Размечталась — чего не вспомнила. Приехали с Серафиминым садиком — что свои дети, что Сонюшка, что чужие, различия не допускала. Все к ней тянулись, мамой звали, она и была им мать.

В школе Соня и Галина — две сестры. Юра — сам по себе. В Ирину влюбился, а что рядом человек страдает — внимания не обратил.

Двадцать лет прошло, как школу закончили, другие давно бы забыли, а эта все старым живет. Клещами тащи — не вытащишь, в него вера, на него надежда…

…Поезд встал и стоит. Дуся продышала дырочку в замерзшем окне, охнула: кажись, Сиверская! Выскочила из вагона, а дверь и захлопнулась — чуть домой снова не укатила.

Солнце на небе морозное, яркое, смотреть больно. Вот ведь и в городе солнце, да не такое. Тут все иначе: снег, что ли, слишком белый — в глазах резь.

Люди окружили автобус, — этот в сторону Кошечкиных; от кольца еще минут десять. Сидеть не придется. Ладно, не барыня, и постоять могу.

Вошла последняя, и тут же парнишечка, совсем молодой, вскочил, вежливый.

— Садитесь, бабушка.

Она пока с ним спорила, какой-то пьяный и сел.

— Чего, — сказал, — место пустует, когда человек едва на ногах держится.

— Ладно, сиди, родимый, бог судья.

Люди закричали, стыдить начали, а он рот открыл, завалился набок и захрапел.

А в окне бегут, разбегаются, петляют заснеженные улочки, громыхают грузовики. Стройка, что ли, какая? Прохожие на улице редкие. Действительно, райский уголок, тихий, не то что городской грохотун, все трясется.

Дадут или нет Ксюху? Должны вроде бы на этот раз дать. Причины уважительные. Дедушкин юбилей, восемьдесят. Потом — Юра приедет, а это событие.

Нехорошо, если откажут, несправедливо.

Старики Кошечкины странно живут. Дом выстроили — пятистенок, крепость. Забор — высоченный, нормальный человек и не заглянет. Хозяин, видно, сам не хотел на людей смотреть да и себя, свою жизнь не собирался показывать. В горе забор строил.

Беда на все свой почерк кладет. Если человек в беде, тут все только о его беде и рассказывает; и живое, и неживое вокруг него о беде будет кричать: невмоготу мне, худо, хуже ни у кого не бывает.

После Ирининой смерти замкнулись они совершенно — каждое слово на вес.

Любили Ирину необычайно. А умерла — от всех отдалились: ни в гости, ни к себе гостей. Почему? Да потому, сказали, что нет на свете людей сочувствующих, доброжелательных. Каждому только приятно, что не у него беда.

В город, хоть там и квартира, ездить перестали. Закрыли дом на много замков. Нечего вроде там делать. Телевизор на дачу сволокли.

Дуся зимой у Кошечкиных редко бывала, зимой труднее ей выбраться, за Сергей Сергеичем нужен глаз. Летом легче.

Александр Степанович, как ни приедешь, в одной и той же одежде ее встречал. Пижама зеленая, к штанам, видно, Ника Викторовна петли пришила для военного ремня, — так и ходил подпоясанный.

К своим поездкам Дуся загодя готовилась, советовалась с Серафимой Борисовной или с Соней, чего брать. Каждый раз страх на нее находил: как встретят? Если вожжа под хвост, так и неблагосклонно могут.

Без подарка не ездила. На этот раз особенно хорошо собиралась: отец едет, да и Соню хотелось побаловать.

Автобус прошел на кольце половину площади, открылись двери. Дуся одна осталась, все раньше вышли. У подножки высокая гора снега, — как ступить? Поглядела на водителя — он будто не видит, где поставил машину. Просить проехать немного — себе дороже, скажет — барыня. И ступила в сугроб.

Их, как заехала! Снег теперь и не вытряхнешь из сапога. Оглянулась, а шофер ухмыляется — есть и такие люди. Ладно. Сам старым будешь — по-другому поймешь…

Дом Кошечкиных издалека заметен. Подошла к калитке — чистенько, подметено, одно слово — хозяева.

За забором тишина, никакая не пробивается жизнь.

Нажала кнопку звонка, потом, как учили, еще два коротких, — это сигнал для родственников.

Заскрипел снег под валенками, голос Ники Викторовны удивился:

— Кто там?

— Я, — сообщила Дуся. — Евдокия Леонтьевна. Свекровь ваша…

Сколько пришлось произнести лишнего! Будто не бабка приехала, а Серый Волк. Ладно, раз иначе нельзя.

Отпала задвижка с грохотом. Дуся надавила на дверь, увидела спину Ники Викторовны, — та не поздоровалась, заспешила к крыльцу.

— Замерзнешь! — вслед крикнула Дуся, подчеркивая, что не обижается. — Давай бегом! Без пальто да на улицу — в такой мороз!

Дверь перед самым носом хлопнула — не держать ее, раз холодно.

Дуся потянула за ручку: пружину такую поставили, что не сразу войдешь.

В сенях черпак на гвозде над полными ведрами, порядок у Кошечкиных образцовый. Переступила в горницу, а оттуда еще дверь на кухню.

Ника Викторовна стояла у печки, грелась спиной да разглядывала Дусю. Лицо спокойное: ни огорчения, ни радости. Дуся развязала шерстяной платок, поклонилась.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, если не шутите.

— Чего шутить, Ника Викторовна, родные мы.

Голова у Ники Викторовны за эти два года стала совсем седой, а возраста лет десять прибавилось, тоже старушка уж: горе работу свою хорошо знает.

Да только в седине ли дело? В глазах — усталость. Смотрит без всякого интереса: приехала, мол, и приехала, ни радости, ни горя от этого быть не может.