Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

Впереди сделалось такое затмение, что фигуры человека, стоявшего на обочине, не было видно. Потом в том месте показалась густая белая пелена, и тишину раскололо громом. Дохнуло холодом, словно среди лета наступила зима. Упали первые градинки.

Аня на ходу раскрыла сумочку, достала газету, в которую Настасья завернула пироги — больше ей нечем было защититься от града. Сделав над головой навес из газеты, Аня побежала дальше. Она запомнила, что там, где остановился человек, растут низкие кусты. Не ахти какое укрытие эти кусты, и все-таки лучше, чем ничего. Все лето дожди и грозы. В народе говорят, что все это от ракет и спутников, а сообщения об их запусках мелькают в газетах чуть ли не через день.

А вот граду еще не было, хорошо хоть хлеба почти всюду успели убрать, иначе бы побило.

Градинки, становясь все крупнее, хлестали по рукам и ногам, а газета тяжелела и рвалась. И как раз в тот момент, когда она, не выдержав ударов, прорвалась, полыхнула длинная молния, и Аня разглядела кусты. В истерзанной, вывороченной ветром наизнанку листве сверкнула полиэтиленовая накидка. Аня пробралась к кусту поближе, нырнула под него.

По небу опять прокатился гром, и сверху пошел дождь пополам с градом. Под накидкой Аня угадала припавшую на колени старуху, услышала ее тоскливый голос:

— Господи, помилуй!..

Голова и спина у Ани взмокли, она знобно вздрогнула. Голос, повторившийся под мутной пленкой, показался ей знакомым. Уже не боясь промокнуть — больше некуда! — Аня на четвереньках подползла к старухе, чтобы ей не было одиноко и страшно. Она приподняла краешек полиэтиленовой пленки и ахнула: перед ней сидела бабка Груня.

— Баба Груня! — радостно взвизгнула Аня, тряся старуху за плечо.

Старуха с трудом открыла глаза.

— Ой, никак Анютка! — Она опасливо дотронулась до лица Ани, будто проверяя, не чудится ли ей. — Лезь, лезь сюда, доченька!

Аня влезла под навес, прижалась к теплому сухому старухиному боку.

— Дрожишь вся, — бормотала бабка Груня. — Зашибло тебя сильно…

Туча пронеслась так же быстро, как появилась. В траве еще белели не растаявшие градины; последние волны холодного ветра стряхивали с кустов влагу. Скоро посветлело над полем, опять стало тихо. В дымчатом прохладном воздухе широкими столбами повисли солнечные лучи. Круто изогнулась над лесом радуга.

Аня помогла старухе подняться, и они выбрались к дороге.

— Погоди, посидим немножко, — сказала бабка Груня. — Что-то сердце зашлось…

Аня подостлала пленку, сели.

— Вот так встреча, — покачала головой бабка Груня. — Как в аду кромешном.

— Куда же вы шли-то?

— Да в райцентр иду…

Она посмотрела в сторону районного поселка, скрытого от глаз клубящейся, громыхающей тучей, перекрестилась.

— Дрожишь вся, — жалостливо поглядела она на Аню. — Поесть, может, хочешь. Хлеб, соль, яички у меня вот тут, в узелке.

— Не хочу, баба Груня.

— Я-то думала, в дороге проголодаюсь. Нет. С утра маковой росинки не было во рту… Вчера-то две рюмочки с тобой выпила на Митькиной свадьбе — вся еда.

— Может, заболела… Я приду, посмотрю.

— Меня-то уж чего смотреть. Со мной все ясно — туда пора. Ты за молодыми смотри. Говорят, сын Сазонихи с палкой на двор вышел. Говорят, ты ему еликсир жизни достала.

— Да уж… — зябко передернув плечами, Аня вздохнула. — Жутко вспомнить.

— Ты, гляжу, сегодня совсем не в духе.

— В райздравотделе… разнос мне устроили.

— Это за что же? — придвинулась ближе бабка Груня.

— Храмцов Николай опять. Жалобу написал. Не жалобу, а эту — анонимку. Что я с работы уезжала самовольно, кавалера привезла в медпункт.

— Ах, Николка, сатана он, сатана. Что ему неймется? Сам-то он цельными днями пьяный в лопухах, когда фершалом до тебя был. Сняли его поделом. Горя он не хлебнул, во время войны рожу наел в тылу. Горе, милая, добру учит. Пишет, значит, чернила завелись. Пил бы он их заместо водки, сатана. А ты наплюнь. Возьми да сама на него напиши.

— Да что вы, — испугалась Аня. — Не то вы говорите, баба Груня.

— И то правда. Не напишешь, по глазам вижу… А ведь он чего только не выделывал на фершалской службе. Вот слушай. Это тебе небось уже рассказывали. — Бабка Груня коротко рассмеялась. — И смех и грех, ей-богу. Петра Рябого знаешь, ему нипочем с быком-трехлетком справиться. Дак вот он сторожем был. Банкет колхозный по случаю праздника устроили в клубе. Петро-то в ем не принимал участия, а после гостей столы сторожить остался. Пока до утра-то сидел, ведро котлет остатних ухлопал. Утром пришли, а он на стенку лезет, орет, как оглашенный. На живот показывает. Позвали Храмцова. Он пощупал, зенки зеленые вылупил и заявляет: «Рачок у него. В райбольницу срочно надо везти, на операцию». Бумагу выписал, Рябого в телегу положили и повезли. Операцию сделали, определили: объелся. Могло бы без операции обойтись… Слыхала небось? А все тебя подсиживает, норовит вернуться. Он же все лекарства, от которых в голове дурман делается, сам глотал.

— Он приходил ко мне, просил. Яйца, говорит, буду взамен носить. Наркоман настоящий.

— Вот-вот. Вот и наплюнь. Ты бы лучше совсем оттуда съехала. Какая жись с ним по соседству. Небось за каждым шагом следит… Я тебя хотела к себе позвать жить, да все кручусь-кручусь. Цветы растить, все равно что детей малых. Дом-то мой тебе нравится?

— Красивый дом, — кивнула Аня. — Симпатичный.

— Это мне покойный Мартын срубил, резьбой разукрасил. Мы с ним с детства знали друг друга, в Завидово жили. Мой муж еще в первую ерманскую погиб. С последней не дождалась двух сыновей. Дом немцы сожгли. Осталась я одна-одинешенька. В колхозе дояркой работала, орден мне дали. На дом скопила. Пятнадцать лет всего стоит скворешница-то моя.

Она уголком черного платка вытерла глаза, подобрала узелок. Только сейчас, когда бабка Груня зашевелилась, чтобы встать, Аня заметила, что она одета во все черное. Чулки и башмаки — и те черные.

— Тебе — сюда, мне — туда, — улыбнулась бабка Груня. — Дорога, жаль, раскисла.

— Может, машина нагонит, — сказала Аня.

— Ой, милая, не надо. Меня седня пешочком потянуло ходить. Пойду я.

Немного проводив бабку Груню, Аня повернула назад.

Под солнцем блестели неподвижные, будто стеклянные, лужи. Свежо зеленела умытая дождем трава, а слева, за пашней, широкий дальний косогор был до того желт и весел, что казалось, кто-то вымазал его краской на радость себе и другим.

Вдруг запоздалое беспокойство заставило Аню обернуться. Она не сразу разглядела бабку Груню… Фигура старухи сливалась с почерневшей от дождя дорогой. Постепенно она прояснилась — видно было, как медленно и торжественно, наслаждаясь каждым шагом, удаляется старуха в черном.

По пути домой Аня опять заглянула в дом Сазонихи. В окнах промелькнул, воровски пригибаясь, Саша. Когда Аня перешагнула порог, кровать под Сашей уже успокоилась, а сам он лежал с таким видом, будто с утра не поднимал головы с подушки.