Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

И все-таки Федор почувствовал, что душа не на месте. БМРТ — большой морозильный траулер — не шутка; это большое плавание, большое, достойное истинного моряка дело.

А если сейчас все сказать Анюте, уговорить ее бросить и уехать?

До чего же тиха и светла ночь! Не шелохнется ни один лист, не вздрогнет ни одна травинка. Словно весь мир затаился, чтобы не мешать Федору думать.

Аня тоже думала. Она лишь сделала вид, что заснула, а в самом деле такое творилось у нее внутри, хоть реви. Теперь, когда ей случайно открылся секрет Федора, она думала не о себе — о нем.

Она не нуждалась в словах признания, чтобы поняты любит он, не любит. Она доверилась сердцу.

В то же время знала Аня — любит Федор море. Здесь, на земле, он гость. Стоит Ане захотеть, как он на словах отречется от моря, но пройдет срок, и все кончится тем, что душа человека затоскует по морю, к которому потянулась раньше. Тогда-то с Ани за все спросится.

Вдруг она задумалась над тем, что она как бы даже не нарочно обошла мыслями — а если Федор предложит ей поехать с ним? Но тут же этот вопрос повернулся другой стороной, поставив перед Аней горький и бередящий вопрос: а если она станет для Федора обузой?

От беспрерывного раздумья Аня устала. Никакой ясности в мыслях не было. Скоро Аня поняла, что она сама оттягивает наступление ясности, чтобы не она первая пришла к какому-то твердому решению.

Она ждала, когда Федор, покурив, вернется к ней. Ей даже показалось, что он уже идет, слышны его мягкие шаги…

Сам не зная зачем, Федор прошел вдоль бельевой веревки, ощупывая рубахи и брюки, они были сырые. Потом он, как был голый до пояса, так и пошел вниз по тропинке. Только у реки, в знобном тумане, он вспомнил, что собирался идти сюда с дровами.

Трава под ногами была росистая, от нее по телу пробежала дрожь. Вода была теплая, как парное молоко. Федор снял брюки, тихонько охнув, поплыл. Перевернулся на спину, сильно раздвинул руки и отдал себя спокойному течению. Неподвижного и безвольного, словно без боли распятого на воде, несло его течение. Он смотрел вверх, но сквозь опустившийся на лицо туман не мог разглядеть неба. Разбавленная слабым светом мгла отделила его от простора, оставив ему только воду, вода, нагретая ровно настолько, сколько нужно, чтобы тело не ощущало ни тепла, ни холода, а была как бы продолжением тела, сняла остаток напряжения.

Федор уже не помнил, как далеко отнесло его, но и думать о том, будет ли конец этому движению в безмолвной реке и в темной ночи, он не хотел.

Потом он увидел обступившую его с двух сторон непроглядную темень, и ему стало жутко. До того страшно ему сделалось, что он взмахнул руками, закрутился в одном месте. Понемногу глаза отличили высокий крутояр, а напротив него — густой сосновый лес.

Не зная, куда пристать, Федор отчаянно загреб руками, поплыл против течения. Привычный с детства к воде, он не боялся ее, а пугали два берега, вздымающиеся с двух сторон к небу. Теперь он желал, чтобы вода охладилась и бодрила тело. Словно помогая ему, на уме повторялось одно и то же слово, и как только впереди между двумя стенами образовался простор, слово стало именем: Анюта, Анюта…

Обессилевший Федор мягко ткнулся головой в травянистый берег, выбрался из воды. И снова, в этот раз явственно, прозвучало имя: Анюта.

Федор понял, что он сам произнес имя, понял: ни сейчас, ни когда-нибудь потом это имя не отступит от него.

На земле стояло безмолвие.

Месяц побледнел, в слабо проступившей сини угасла звездная россыпь. Проснулся и взялся разгонять туман легкий утренний ветерок.

Никто еще не знал, что в эту ночь спокойно, не потревожив тишины, умерла бабка Груня. Еще не скоро Саша, узнав об этом от матери, оденется в черный, сшитый для выпускного вечера костюм и пойдет в медпункт, чтобы сообщить печальную новость.

Пока Аня не знала, что в маленьком узелке бабки Груни вместе с несъеденными яйцами и горбушкой хлеба лежит заверенная районным нотариусом бумага, согласно которой дом бабки Груни во исполнение последней воли хозяйки передается местной фельдшерице.

Пока ничего этого Аня не знала.

Она ждала Федора.

Телеграмму сперва поняли в институте как надо: Сосенковскому конезаводу срочно потребовался Фаворит. Решили позвонить в больницу, где лежал жокей Толкунов, — жив, не жив. Но пока телефонистка долго и без толку, будто с того света, вызывала хоть кого-нибудь на разговор, припомнилась застарелая тяжба с заводскими, и дозваниваться не стали.

Да и по самой телеграмме нельзя было догадаться, зачем, для какой цели спешно понадобился Фаворит. Ничего не прояснила и телеграмма, присланная заводскими жокею Толкунову, своему человеку. Она коротко приказывала: выехать немедля.

Так вот складывалось утро, хотя все могло быть иначе, если бы сосенковских сразу, еще позавчера, известили о том, что жокей слег.

Каждую весну, едва начинало пригревать солнце, бралась за жокея давняя болезнь. И вот она затлела в нем, постепенно иссушая, приготавливая его к быстрому жадному огню. На последней выездке предчувствие разлуки опечалило обоих; жокей вдруг покидал свинцовые пластины, которыми доводил вес до нормы, в траву — их все равно не хватило бы.

Фаворит нетерпеливо запереступал, услышав мягкие шаги конюха. Налег длинной шеей на дверь денника, косил горячим глазом. И хотя старик еще не сказал ни слова, по нарочито бодрой его походке, по вымученной улыбке Фаворит догадался: не придет жокей, нет. Резко отвалив от двери, уткнулся головой в угол. И стоял так отрешенно, пока старик разносил воду и задавал лошадям овес.

Конюх выманил его из денника кордой, длинной веревкой. Только на старом манеже, где можно было всласть набегаться, Фаворит забывался. Ступив на прохладную мякоть опилок, он вскидывал голову и плавно, по-кошачьи неслышно пускался по кругу. Работал хорошо, как если бы сам Толкунов стоял в середине манежа, а не старик без силенок, хотя жокей никогда не водил его на корде, выезжал под седлом.

Но сейчас, будто забавляясь, Фаворит взял с места наметом, так что зазевавшийся конюх не сразу завладел кордой. Фаворит сделал круг, еще круг, пока не почувствовал властную руку старика, которая заставила сменить аллюр. Перейдя на рысь, Фаворит пристыженно опустил голову; с этого момента он уже слушался конюха, оберегая его, старого человека, не шалил больше. И старик приноровился к нему, водил коня, довольный им и собой: сердце еще не разучилось принимать чужую красоту и силу, как радость. Чувство лошади, вроде бы и забытое давно, возникло вновь.

Белое тело лошади вытягивалось в полете, и не уследить было за ее легкими, танцующими ногами, когда она меняла аллюр. Глаза старика едва поспевали за ней. Сердце уже не справлялось с игрой потревоженной крови: казалось старику — молодой он еще, совсем молодой. Затуманенным взглядом он ловил лошадь, которая все бежала и бежала, ускользала как белый дым, снова прояснялась. И вдруг до сладкой и отрадной ясности старик осознал, что между ним и этим конем установилась живая, отогревавшая душу связь.