Владимир Глушаков - Цветение калины

Облюбовав мохнатую, замшелую от старости ель, Трофим Тимофеевич принялся обрубать нижние, лежащие почти на земле ветви. Перешел было к другой, но, прикинув на глаз охапку нарубленного лапника, заткнул топор за пояс. Возвращаясь к лодке с вязанкой еще живого, мягко пружинившего на весу елового сырца, не сразу заметил, что бредет по пояс в холодящих ноги клубах тумана, и неожиданно поймал себя на мысли, что думает по-прежнему о Тамарке: какая ни есть, а ближе остальных… Вот и теперь она и Сергей дома, а остальные далековато отсюда, и мысли до них попросту не доходят. А если и доходят, то так же редко, как те письма, которые почтальонка приносит от них. Исподволь поднявшаяся в груди волна жалости к дочери растопила ледок недавней обиды, зато об остальных детях, у которых вроде все благополучно в жизни, подумал равнодушно.

На подходе к реке Трофим Тимофеевич сбросил вязанку у огромного, поросшего с боков ржавым мохом валуна. Опершись плечом о его прохладный скользкий бок, усталым движением стянул с головы старенькую ушанку, вытер исподом мокрый лоб; доставая папироску из мятой пачки, поднял глаза на опаленный молниями дуб, на молоденькую нежную челку кроны, скупо пронизываемую лучиками-осколками закатного солнца. Будто девочку в зеленой юбчонке, высоко и недоступно взметнул над землей черный гранит умирающего уже полвека дуба единственный живой островок…

— Здравствуй, доченька, — глуховатым голосом произнес Трофим Тимофеевич. — Вот картошку с твоей мамой выкопали. Томка, сестра, приехала подсобить… Неважные ее дела. Сергей, ты знаешь, из армии вернулся и техникум свой заканчивает. Счас тут на практике. Микола из Островецка письмо прислал: выпроводили его на пенсию, так он уже не в милиции… Словом, чтоб тебе проще сказать, подполковник, но в запасе. Правильно и сделали, что выпроводили его на отдых. В милиции, я так понимаю, робить надо молодым. И не с его характером. Спокоен больно. Не знаю… или война ему усадку сделала, когда мальцом забрал с собой в лес, или невестка Клавдия испортила его до конца. Парнем был — боевой орден заработал, а как пошел на ету службу да женился на старой деве — исделался ни рыба ни мясо: толщиной с медведя, росту под потолок, а бабонька, на свои очи видел, по щекам хлестала, как пацана… Безобразье. Еще вот Надя звонила из дому — жалуется на своего Сукача: машину добил, стал на ремонт и кажин божий день выпимши приходит. Завалится на кровать и клянет кого ни попадя… Пуля у него в легких сидит, врачи ее видют на рентгеновском снимке, а группу инвалидности дать не могут, потому что потерял справку из госпиталя. Со слезами жаловалася, будто писал в город Каунас, где лежал на излечении раза три, а ответ приходит один: укажите номер госпиталя, фамилию начальника… Вот он зальет вином глаза и сгоняет зло на домашних. Последнее дело. А так, дочушка, живем помалу. Вот. Поговорил с тобой, и ладно мне. Пойду, а то, мабыть, заждалися наши. Мама твоя стол накроет, тебе чарочку на угол поставит… Ты уже, не думай, большая у нас — Трофим Тимофеевич, не сходя с места, виновато покомкал в руках шапку, прежде чем надеть ее, опять поднял к небу повлажневшие глаза.

— Скажи, дитятко, худо без домовины-то лежать? Ах, болятко ты мое… Я уже опосля повинился перед мамой, что недобре тебя положили, так она мне простить не может. Думал, как лучше, а выходит, кругом виноват, старый пень. Прощай, Марийка… Я к тебе днями еще загляну… — Трофим Тимофеевич обеими руками поправил на голове шапчонку и, пока медленно подходил со своей ношей к реке, пока переправлялся на свою сторону, ожившее в памяти прошлое немым укором стояло у него перед глазами…

В Видибор от начала войны немцы наведались во второй раз лишь в ноябре: в окрестных лесах и на дорогах появились люди (говорили на окруженцев), которые подорвали оставленный без охраны мост через Припять, а еще убили из засады нескольких румын. Поэтому несмотря на то, что канонада южного крыла немецкого наступления первые месяцы почти не долетала до Припяти, в Видиборе вскоре появились бронемашины и рота автоматчиков на мотоциклах. Высокий офицер, поджарый и лоснящийся, как баварская лошадь, гортанным голосом на ломаном русском языке зачитал приказ о «новом порядке», сдаче огнестрельного оружия и еще десяток пунктов, каждый из которых заканчивался словом «расстрел».

Затем объявил, обнаруживая в голосе доверительные нотки:

— Ваш кольхоз, люди, больше нет. Ест вместо него ферма. Вы корошо работайт на великий Германия — мы вас освобождайт от большевиков и евреев. Предлагаю выбирайт ваш старост… Пожалюста! — и он сделал картинный жест в сторону толпы. Этому самодовольному пруссаку, даже не запачкавшему на дорогах Европы свои новенькие, желтой кожи перчатки и безукоризненно подогнанный мундир, казалось, что и здесь, в полесской глухомани, где живут язычники, он неплохо входит в роль хозяина.

Старостой выбрали пожилого счетовода Прохора Сметника — единственного из членов правления, не попавшего под мобилизацию, которую в Островецком районе частично успели провести. За кажущейся инертностью и неразборчивостью видиборцев (поставили-то над собой хоть счетовода, да все ж не из рядовых!) не обошлось без неприметной для стороннего глаза природной мужицкой хитрости и, как выяснилось попозже, точного расчета: во-первых, вернувшийся из немецкого плена после империалистической Прохор умел связать пару слов по-немецки, и во-вторых, в Островецке, знали, волостным бургомистром сидит его родной брат, Адам Сметник.

Того же дня, прогулявшись по курятникам и погребам видиборцев, новые «хозяева» за один присест извели почти всех кур и гусей в деревне. Не обошли и хаты Трофима Дубровного. Четверо встали на пороге, едва семья села за стол. Запомнились блестящие от дождя плащи из прорезиненной ткани и надвинутые на лоб каски, скрип коротких сапог и чужая отрывистая речь:

— Матка! Яйки, маслё, шпег — шнель!

— А-а, нехай тябе пранцы ядуть! — в сердцах отозвалась хозяйка, показав рукой на стол, где дымилась горка неочищенных картофелин, а посередке стояла солонка.

— Вас? — удивленно спросил унтер. Осклабился: — О! Франция тавно ест капут! Я-я, матка!

Рассовав еще горячие картофелины по карманам, унтер ловко щелкнул забившегося в угол под божницу Ваню по носу, первый с хохотом вышел из хаты. Про «яйки, маслё, шпег» словно забыл.

Посреди ночи видиборцев подняла на ноги отдаленная, нарастающая с каждой минутой перестрелка: по всему видать, бодрый, самоуверенный вид фрицев вывел из себя затаившихся у кладбища, недалеко от деревни, окруженцев и тех, кто успел примкнуть к ним. А через сутки со стороны района в Видибор въехали две машины с немцами, все тот же бронетранспортер и заметно поредевшая рота мотоциклистов. Поджарого, спортивной выправки пруссака среди них тоже не было — вел колонну другой, худолицый, со скошенным назад подбородком и пустыми голубовато-матовыми глазами. По его команде видиборцев согнали на колхозный двор, к длинной конюшне. Немедленно был зачитан новый приказ, из которого выходило, что в случае невыдачи скрывающихся в деревне или вблизи деревни советских солдат, а также сочувствующих им каждый пятый житель будет расстрелян на месте.