Владимир Глушаков - Цветение калины

В хату вошли, так и не дождавшись Сергея, — сын третий день на стареньком ДТ-75 таскал по торфянику копалку, следом гомонливой стаей, как грачи, налетали на белевшие картофелем борозды студенты.

— И не показался на глаза, работник? — скорее для порядка строго поинтересовался у жены Трофим Тимофеевич. Та, продолжая хлопотать у печи, отгороженной от прихожей ситцевым пологом, ничего на это не ответила.

— Ладно, без него управились, — примирительно пробурчал хозяин, стаскивая через голову грязную рубаху.

— Иди, старый, — позвала его Анастасия Мироновна. — Я воды согрела. Солью на руки, а то за неделю заскоруз от грязи.

Поливая на черные, будто сплетенные из прочных дубовых корней руки мужа, обронила мимоходом:

— Тамарка мне знаешь что седня сказала? Надумали оне разводиться…

— Ну-у, ето не первый раз, — отмахнулся было Трофим Тимофеевич.

— Ты выслухай сперва! Подали на развод не всурьез, а так… для видимости. Ей квартира на заводе подошла, а она на свою жилплощу правов не имеет, раз в мужниной служебке проживает. Вот и порешили, чтоб и новую получить, и служебка за ними осталась. И сколько людей, говорила, так делают. Называется ето дело фикцийным… не, о! — фиктивным браком.

— Тьфу! — с ожесточением чертыхнулся Трофим Тимофеевич, бросив умываться. — Ты ж только что говорила, что разводятся… С ума вы посходили?! — Отряхивая руки, забегал по кухоньке в поисках полотенца. — А утиральника опять нет на месте!

— Да он же у тебя на плече, — спокойно наблюдая за мужем, подсказала Анастасия Мироновна. — Беда какая, не то слово сказала.

— Ну? — Трофим Тимофеевич остановился, словно бы в недоумением поглядел на жену, затем сдернул с плеча полотенце, покомкал его в руках и бросил на загнутый гвоздь в стене. — Да рази ж такими делами шуткуют, а?! Какая ж ето жизнь у них почнется? Что вытворяют! Ну обожди ты у меня! — погрозил пальцем, на дверь в горницу, пожевал губами и подозрительно поглядел на жену сбоку. — А ты ей, конечно, смолчала и в етот раз?

— А ежели б не смолчала, то она б меня послушала? Во-ой, молчи, душу до конца не вынай! Да не вздумай за столом шуметь — у ней и без того жизнь не пряник. — Анастасия Мироновна вздохнула, поправила на гвозде полотенце и, прихватив с полки банку для молока, вышла в сени. Тотчас подала голос от порога: — Кум Роман с кумой.

— Встречай. Я зараз… только рубаху чистую надену.

Кум, длинновязый, нескладный мужик, мышиного цвета поросль на лице у которого не скрывала нездоровую пятнистость, у порога снял шапку.

— Добрый вечер в хату!

— А худо, братка… День как моя тень, зато ночь — век, — пожаловался, выходя навстречу гостям, хозяин.

— Аккурат, кума, на вечерю. Седайте, бульба стыне… — Анастасия Мироновна обмахнула краешком фартука два стула.

— А-а, сидели на етой неделе! — тряхнул маленькой нечесаной головой Роман Григорьевич — и к хозяину: — Крестник мой не грозился приехать?

— Куда там! Квартальный план гонют. У них же главный козырь — премья… Штурмуют ее днем и ночью. А тут еще перешел на новую должность — начальником смены. Когда простым технологом сидел — часто нет, но два-три раза в год наезжал, ты ж знаешь, а теперь, писал, не ждите. Это до отпуска…

— Погодь, — жилистый и верткий, похожий на крупного хоря, кум проворно вздернул руку, уперся локтем в столешницу. — А почему я ничего не знаю?

— Так он, когда был проездом из Крыма, ничего не сказал. Это уже потом — в письме сообщил…

— Вона как, — протянул Роман Григорьевич, самолюбие которого несомненно было задето проявлением невнимания к нему со стороны крестника. — Я так кумекаю: раз сменный начальник, то сутки дежурит, а двое дома? Как, к примеру, сторож или котельщик…

— Тоже, понимаш, сравнил! — пыхнул Трофим Тимофеевич, розовея в скулах. — Ды у него два высших образования! Шутишь?

— Значит, еще на одной работе занятый, — заметил Роман Григорьевич таким тоном, будто по-другому и быть не могло. — Как же ты до сих пор у сына не спытал, где он, окрамя завода, занятый? Раз два-то образованья?

Покоренный рассудительностью кума, Трофим Тимофеевич согласно, раздумчиво кивнул.

— Спытаю. У них теперь допытаешься… — Он уже хотел пожаловаться на старшую дочь, но только махнул рукой.

Сели за стол. Дружно потянулись за исходившей парком картошкой в большой миске и заговорили, как водится, о предмете своего непосредственного внимания:

— Бульба, как сахар, рассыпается в руке… «Темп» сажал?

— Да я, мабыть, свой сорт вывел в погребу. Тридцать годков сажаю одними и теми семенами, — не без гордости признался хозяин.

— Селето и на колхозных торфяниках берут не хуже, чем на огороде. Твой Сергей говорил… — Роман Григорьевич поперхнулся горячей картофелиной. — Аммиачка много помогла, язви ее душу! — Он растер на морщинистой щеке выскочившую слезу. — Летом клубни вымокли, вышли в массу, и ежели б не подкормили в срок… Словом, фимия! А ты хвастаешься своим гнилым погребом. Зараз без науки, — его гнутый коричневый палец, похожий на коготь, застыл на уровне виска, — а ни шагу!

Ясные, задумчивые глаза Трофима Тимофеевича из-под мохнатых, тронутых серебром бровей смотрели на небольшое заострившееся лицо кума выжидающе, слегка насмешливо и снисходительно.

— А я так скажу: я до сих пор без твоей фимии обходился, а зараз бы и от плуга с радостью отказался! До чего мы землю довели, а?.. Трущим ее колесами, перетираем в пыль, подрезаем в ней ножами последний живой росток, кореньчик, а ить она живая, раз кажин год родить?! Люди у меня и без науки не жаловались на жизню, потому что после войны получали не голые трудодни, как наши соседи, зато твоя наука пока никак не может обойтись без моего погреба. И ето, как ни крути, факт: молоко сдаю, шерсть, убоину, яйца, ту же бульбу… Почему ето зараз все постановления, ты читаешь газетки, бьют в одну точку: наращивание частного хозяйственного сектора всеми доступными средствами? Не-ет, от моего погреба вреда никому не будет, окромя пользы!

— Тебе бы, слушай, на хуторе жить: там прямо из-под себя удобряют свой огородишко. — Добродушно посмеиваясь, Роман Григорьевич с опаской покосился на жену. — Не сам же выдумал — в журнале вычитал. — Он обнял хозяина за крутые комлистые плечи. — Да, кумок, глубоко в тебе сидит кулацкая жилка — никакими постановлениями до нее не дотянулись. Насчет кулацкой я, конечно, перегнул, но вот ты хочешь теперешнюю молодежь поженить на частной собственности, так? Ну, сектор, какая разница… Да не хотят они колупаться в земле, как ето делали ихние родители и деды. Не хо-тят! Молодым механизмы и автоматы разные по душе. Размах нужон!

— Земле нужны забота и ласка, а не только наука. Ты газетки да журналы почитываешь? Мало тебе Нечерноземья? А наше Полесье? С каких ето пор у нас тут завелися пыльные бури?.. Хватит — намахалися. Ты, грамотей, слыхал что-нибудь про равновесие в природе? От, а Сергей в письме интересно описывал. Значит, у нас тут, на Полесье, шаткое оно, равновесие ето. Влаги зали́шне. Но человек, возьми, приспособился за многие века, хозяйствовать приучился. А мы, покорители природы, за пару каких лет отвели из болот воду в Припять и радешеньки. В ладошки хлопаем. Диво, река теперь бунтуе и по весне, и в июне, и в августе… Вот и прикинь: миллионы вбухали в осушение, а теперь миллионы вгатим в обвалование русла. Дамбами-то пробовали сдержать стихию, да не получается… Привыкли, понимаешь, давай-давай, а природа, она такой спешки не терпит.