Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Но пора было возвращаться, пора. Перекинув за спину винтовку, Степан быстрым шагом начал спускаться к палаткам. Десятки рук потянулись к нему, едва он приблизился. К своему удивлению, он заметил, что круг раненых вроде бы расширился и в нем стало теснее — чтобы добраться до повозки, возле которой он оставил Матвея, теперь приходилось перешагивать через людей. А их все прибавлялось и прибавлялось.

Степан положил по пригоршне слив в первые ткнувшиеся к нему руки и, дойдя наконец до повозки, увидел возле Матвея знакомого доктора. Забинтовав рану, доктор выпрямился и, вытирая со лба кровавой ладонью пот, проговорил с напускной улыбкой:

— Ничего, братец, еще плясать будешь…

— Покорнейше благодарю, вашескородие, теперь, даст бог, поправлюсь, а то, думал, кончусь… — с трудом выдавил Матвей.

На бледном, с полуприкрытыми глазами его лице отразилось нечто вроде улыбки, от которой у Степана мороз пошел по коже.

— Вот, сливы… берите… — протянул он доктору котелок как бы еще и в благодарность за доброту, с какой тот отнесся к Матвею.

Равнодушно взглянув на сливы, доктор отвел котелок рукой и проговорил, близко наклоняясь к Степану:

— До утра вряд ли дотянет, так что… Если какие распоряжения, допытайтесь ненароком.

И, резко повернувшись, нырнул в палатку.

Прикрыв глаза, Матвей лежал как бы в блаженной дреме. Напрасно всматривался в его лицо Степан, пытаясь найти хоть какие-то следы приближения смерти. Нет, Матвей был живым, совсем еще живым: те же прямые, густые брови — левая с закорючкой, придающей его лицу выражение непроходящей лукавости; виделось даже что-то давнее, мальчишечье, в гладкой бледности чуть припухшего лица, И память кольнула, вызвала забытое, очерствевшее за годы солдатчины: жили-то с Матвеем плетень о плетень. И в ночное, бывало, по росистому лугу на лошадях бок о бок, и свадьбы играли одной осенью…

И, отгоняя черные мысли, стараясь растормошить погрузившегося в дрему Матвея, Степан начал совать сливы в неподатливо твердые его губы.

— Очнись, Матвей, слышь! Вон сколь ягод…

Но, едва приоткрыв один глаз, блеснув отрешенным, уже не узнавающим Степана зрачком, Матвей вяло валял во рту сливу и тут же выплевывал ее, ронял на грудь.

На минуту-другую он все же пришел в себя, осмысленно взглянул на Степана и слабой, непослушной рукой полез за пазуху.

— Возьми, Степа, — протянул он что-то завязанное в узелок платка, — передай Дуняшке али Машутке… Два целковых тут… — Еще пошевелил под рубахой и за тесемку, точно такую, на какой висел у него на шее крест, извлек ладанку, похожую на створчатую речную ракушку: — А это пусть со мной останется… — Матвей дотронулся до ладанки губами и, совсем обессилев, уронил руки.

От дурного предчувствия у Степана заныло сердце: пожалуй, только он один из всей роты знал о содержимом ладанки, которую, как талисман, всякий раз надевал перед боем Матвей. Однажды в порыве откровенности, очевидно уверовав в ее чудодейственную силу, Матвей признался, что в ладанке хранят прядку волос дочери Машеньки, и, открыв, показал похожие на льняной завиток светлые кудряшки. Где-то была она сейчас, веснушчатая хохотушка Машенька, — играла ли в пятнашки с ребятишками, а может, рвала васильки для венка на краю пшеничного поля…

Сглатывая слезы, Степан осторожно заправил ладанку Матвею под рубаху и, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, обернулся.

С только что принесенных и поставленных позади носилок на него неотрывно смотрел солдат. Собственно, из-под шинели выглядывал только один горячечный, пытливо рассматривающий Степана глаз, другой был прикрыт повязкой. Но от этого, как бы бьющего из самого сердца взгляда Степану стало не по себе: по красным погонам и синим петлицам шинели он признал пехотинца своей роты Жухина, с которым два часа назад бежал на редут в одной цепи. Степан сразу все прочитал в этом единственном, устремленном на него глазу: «А ты, однако, недурно устроился. Тебе бы еще фартук белый и косынку накрахмаленную — и что твоя сестра милосердия. Недурно, братец, недурно. Даже сливами балуешься… Кто-то живота своего не жалеет, под пули идет, на штыки лезет, а ты шкуру свою спасаешь возле Матвея и раной его заслоняешься!»

Жухин часто задышал, закашлялся с бульканьем в горле и отвернулся.

Этот насмешливый, до нутра достающий взгляд вывел Степана из оцепенения, в котором он все это время пребывал, и вернул к действительности.

«Право, что же это я делаю? Что же это я все мешкаю? — испуганно спохватился Степан. — В низине давно ждут товарищи. И Утятин просил бинтов…»

Оставив котелок со сливами возле Матвея — на всякий случай поцеловал его в лоб, — он схватил валявшийся тут же под ногами, наверное оставленный доктором, моток бинтов и, перепрыгивая через раненых, не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон проклятия, выскочил на дорогу.

Под горку бежать было легко, хотя и неудобно: мешали набитые сливами карманы. «А и то — угощу Утятина и наших. Все заместо воды сойдет», — думал Степан.

Однако чем быстрее он приближался к низине, тем тревожнее делалось на душе. Эту тревогу вселяла непривычная, как бы контузившая все вокруг тишина. Да и раненые попадались все чаще, и шли они уже не попарно, с сопровождающими, а целыми вереницами.

— Куда, служивый, торопишься? Там все кончено! — остановил его пожилой, весь перепачканный сажей и как бы ощипанный, в лохмотьях, солдат.

Степан назвал роту и спросил, не слыхал ли тот, на каком участке мог сейчас находиться Утятин.

— Отбросил нас турка, всех перебил, проклятый, а Утятин, кажись, ранен… — сказал солдат и заковылял дальше.

— Жив он, жив! — успокоил проходивший мимо другой солдат. — В лазарет понесли, сам видел. — И в досаде махнул рукой: — А, все одно конец!

«Нет, надо найти», — не успокоился Степан.

Ноги сами донесли его до того места у подножия холма, где последний раз помахал ему из дыма Утятин. Да, вот тут на взгорке упал Матвей… А дальше ничего уже нельзя было увидеть — все пряталось, тонуло как в тумане. Но что же это, словно грядки кто-то накопал в поле?

Набежавший ветер оттянул, сбросил сизую пороховую кисею. Степан подошел поближе и не поверил глазам. По всему полю, из конца в конец, лежали сплошными рядами солдаты его роты, его батальона, а быть может, даже всего полка. Но странно, это поле не внушило ему ужаса, ибо в полном своем обмундировании люди казались не мертвыми, а внезапно уснувшими, словно какое-то колдовство застигло их на бегу, каждого в отдельности и всех вместе, остановило, повалило наземь, и стоит погромче скомандовать, как они поднимутся, отряхнут с мундиров пыль и грязь, подхватят оброненные винтовки и снова, смеясь ловко сыгранной над ними шутке, побегут на штурм редута. Неужто это были все убитые?