Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Нет-нет, не чувство ужаса, а другое, необъяснимое, никогда до этого еще не испытанное, нечеловеческое чувство, остановившее сердце и заледенившее кровь, толкнуло Степана к мертвому полю и заставило пойти от трупа к трупу в поисках лежавшего где-то здесь Утятина.

Солдаты валялись и впрямь как попало — кого как застала последняя секунда жизни. Многие смотрели в небо, казалось, еще теплыми, живыми, не успевшими завянуть глазами — какой-то общий мучительный вопрос или с облегчением услышанный сразу всеми ответ запечатлелся в них. Более всего поражали лица — совершенно чистые, не обезображенные смертью. Даже крови не было заметно на вычищенных мундирах. Наверное, всех их накрыло сверху картечью.

«Но где же Утятин?»

Перешагивая через трупы, Степан все больше понимал, что уже не покинет мертвого поля, пока не найдет взводного. Словно какой-то очень большой, неоплатный долг мешал ему прекратить это страшное занятие — заглядывать в лица убитых и искать, искать неизвестно для чего. И наверное, уже начинало оттаивать сердце, Степану чудилось, будто солдаты следят за ним, за каждым его движением одним общим, неподвижно устремленным, любопытствующим взглядом, каким смотрел на него о носилок Жухин.

Степан нашел Утятина на другом конце поля, ближнем к редуту. Он и не узнал бы взводного, если бы не рука на знакомой зеленой перевязи — унтер-офицер лежал с разнесенной картечью скулой, придерживая перевязанной рукой выпадающие зубы и кости. В серых глазах его застыла сердитость, как будто и сейчас, смотря куда-то мимо Степана, он выговаривал ему за опоздание.

Слезный ком застрял в горле, сразу ослабли, обмякли ноги, Степан повалился на колени и машинально начал вынимать из карманов слипшиеся в вязкие комки сливы. Осклизлая мякоть сочилась сквозь пальцы, а он все доставал и доставал ягоды, выкладывая их прямо на траву, рядом с Утятиным.

«Никто уже не попросит, никто и ничего», — думал он, чувствуя, что задыхается от рыданий и что вот-вот от них разорвется сердце. Он вспомнил, что еще утром, перед боем, хотел поблагодарить Утятина за все то доброе, что сделал он для Степана, не помыкая им, не обижая понапрасну, может, потому, что были они из одних мест. И вот…

— Да что же это такое, что же это такое? — выговорил наконец Степан измененным до неузнаваемости голосом, вдруг осознав, что теперь он навсегда лишился возможности сказать ему, Утятину, ставшему таким дорогим для него человеком, одно лишь единственное слово: «Спасибо».

Степан очнулся от резкого звука полкового рожка. Играли «Сбор». Но кого и для чего собирали?

…Ночью Степан долго не мог уснуть. В палатке, где они обычно устраивались вшестером, оставались на эту ночь только двое. Место слева, занимаемое обычно Матвеем, теперь пустовало, и Степан подумал, как ему, должно быть, холодно и сыро в братской могиле. И вся процедура похорон всплыла перед глазами. Солдат складывали штабелями — один ровный ряд на другой. Матвей лежал сверху, вытянувшийся, длинный, и так же, как при жизни, чернела бровь закорючкой, теперь уже с вечным лукавым вопросом. И последнее, что приметил Степан, бросая на грудь друга горсть земли, была та самая тесемка на шее от ладанки с Машенькиным локоном. Насовсем, навсегда забирал с собой отец дочкин талисман.

И снова — в который раз за эту ночь, — перевалясь на шинели с одного бока на другой, брел он воспоминаниями от глинистого могильного холма вспять по пройденным дорогам, полям, перелескам, по мостам, переброшенным через реки, большие и малые, к ракитовому плетню, к окнам своей, а потом Матвеевой избенки. Дождь шуршал по крыше палатки, и в ровный, тягучий, как тоска, этот шум врывался голос, который, лишь изредка затихая, сопровождал его все эти сотни, тысячи верст по незнакомым дорогам от самого Сныхова, а то и от Белева, где формировали их батальон, до этой неприступной, поглотившей столько солдатских жизней Плевны.

Сейчас в тишине ночи плач Настасьи слышался настолько отчетливо, что Степан опять увидел одновременно и себя, и ее, и ребятишек — Катю, Дуняшу, Гришутку, босиком стоящих в пыли и непонимающе, исподлобья глядящих вслед телеге, на которой увозили их батьку. Гришутка оставался самый малый, двух годиков от роду, как раз ростом с подсолнышек, что и до плетня-то не дотянул. Он и штанов-то еще не носил, так и стоял в льняной рубахе — то ли парень, то ли девка. Но, глядя на него, на калачиком высовывающиеся из-под подола исцарапанные его ножки, оставлявшие на пыли маленькие, семенящие во след телеге следы, невозможно было удержаться от слез, как Степан ни крепился. И, вспомнив о Настасье и ребятишках, он подумал сейчас о том, как нелегко придется им всем на жатве. Да и на сенокос выйти некому, хотя косу пора бы уже отбивать… Обычно они загодя собирались с Матвеем.

Он снова заворочался, заерзал, представив, каким страшным горем ворвется в избу Матвея весть о его смерти. И сколько таких вестей дойдет до России. Вот и Утятин тоже… На похоронах, у братской могилы, слышал Степан разговор офицеров. Сказывали, будто во вчерашнем штурме наших потеряно около семи тысяч… Да при первом штурме выбыло из строя две с половиной тысячи…

Сколько ж это набралось бы народу, ежели всех поставить жать да косить?.. И, прислушиваясь к удаляющемуся, затухающему голосу Настасьи, Степан начал размышлять о том, о чем вчера говорили на похоронах: чем ее оправдать, смерть и погибель тех, почитай десяти тысяч, что остались лежать в братских могилах под Плевной.

Снова как бы в обратную сторону разматывались пройденные им дороги, снова жал на плечо ремень тяжелой крынковской винтовки, на спине повисал, оттягивая назад, ранец из телячьей кожи, и патронные сумки давили сбоку под самую ложечку. Восемнадцать — двадцать верст за один переход, короткий привал, несколько ложек похлебки — и снова раздирающий душу крик рожка, играющего генерал-марш: «В поход, в поход, в поход!»

Когда ноги уже начинали заплетаться, ротные вызывали вперед песенников. Лукаво подтолкнув Степана — мол, знай наших, сныховских, — в первые ряды выходил Матвей и веселым, не под стать его дородности тенором заводил походную. Матвей пел от души, но надолго ли хватало бодрости? Опять опускались плечи, и, не попадая в ритм шагам, начинали вразнобой колыхаться серые ряды. И опять ротный, сам едва переводя дух, подгонял, командовал: «Подтянись… Не дремать… Шире шаг!»

Куда они спешили? Зачем? Но они действительно торопились, и всей этой массой оформленных в роты и батальоны людей руководила неведомая, таинственная сила, нетерпение встречи с врагом, жажда, как они говорили, «дела».

Врага Степан представлял смутно, разве что по плакату, пронесенному однажды перед строем батальона. На огромном, со скатерть, полотне был нарисован толстомордый, с черными усами турок, вспарывающий живот молодой красивой бабе. Из живота торчала головка младенца. И мальца этого рвался задушить турок другой рукой.