Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

«Виленский пехотный полк. 26 августа 1812 г. Убито: штаб- и обер-офицеров 7, нижних чинов 520. Ранено: генералов 1, штаб- и обер-офицеров 12, нижних чинов 515».

Нет-нет, это была не трава футбольного поля, а трава кладбища. Только за воспретной чертой могильных оград может расти такая свежая, густая, нетоптаная трава; и вся эта поляна — могила, и все это поле — кладбище, братское кладбище тысяч русских людей, не знавших друг друга, но отдавших жизни за нечто общее, родное, кровное.

Они уже шли дальше за торопящимся Флавием — прямо на закат, на запад, и казалось, что идут не по дороге, а по прямой широкой тени, отброшенной возвышавшимся впереди курганом. Это был Шевардинский редут, ставка Наполеона, то место, откуда он наблюдал первые дымки пушек, а потом бессильно смотрел на Багратионовы флеши. Но что он мог видеть в маленький зрачок подзорной трубы?

Поглядывая на утопающие в тумане русские флеши, прикидывая расстояние до них от Наполеоновского холма, Алексей почувствовал, что его начинает познабливать, но не от промозглой, подступающей снизу сырости, а от впечатления, что он стоит на заколдованном месте — мрак здесь казался застоялым, густым, зловещим. Не случайно, думалось, именно здесь Наполеона охватило страшное чувство, подобное испытываемому в сновидении, когда человек во сне размахнулся и хочет ударить своего злодея, но рука, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели охватывает беспомощного человека… Да, кажется, так сказал об этом Толстой…

А сумерки все сгущались, и в наплывающих прядях тумана поле внизу седело на глазах. Флавий, опять о чем-то вспомнив, встревоженно шагнул влево, потом вправо и, согнувшись, начал шарить руками по краю ямы.

— Вот она, здесь! — облегченно вырвалось у него. — А я думал, куда делась! — И он провел рукавом по мраморной, едва заметной в траве плите! — Это же наблюдательный пункт капитана Щербакова. Тоже бы памятник надо, а пока что доска…

Значит, и здесь прошлась Великая Отечественная?

По дороге к Семеновскому они шли почти уже в подпой темноте. Слева, чуть сзади, тускло щурились им вслед огоньки деревни Шевардино. И, оглядываясь на них, Алексей подумал о том, что, наверное, и тогда, вот так же всматривались в ночь воспаленные глаза деревни. И на том месте, где они сейчас шли, тысячи людей лежали мертвыми. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Пахло странной кислотой селитры и крови… Алексей опять думал словами Толстого. Темнота скрыла, утопила сегодняшнее, и брезжущие вдалеке огоньки казались ему огоньками тех изб, и как тогда дышал холодком туман, и звезды того сентября — ясные, крупные, спелые — проступали на том же небе. И как тогда серебряный ковш Большой Медведицы все черпал и черпал из неисчерпаемой вечности…

Все было то же, они шагали втроем по прошлому, впереди, невидимый, покашливал Флавий, сзади, возвращая к реальности, канючил Валерий: жаловался, что опаздывают на последнюю электричку. Они шли по мокрой траве самой низины, когда Флавий вдруг остановился и рукой показал вверх: смотрите. Алексей поднял голову… Справа и слева в звездном свечении неба, над окутавшим землю сумраком, расправив крылья, парили орлы. Они зависли над Бородинским полем в гордом полете славы, и казались живыми, трепещущими их сильные каменные крылья.

Ну да, гранитные столбы поглотил мрак, и видны были только могучие птицы.

— Они всегда взлетают над полем на ночь, — серьезно заметил Флавий.

На окраине Семеновского, возле одного из домов, он попросил подождать и через несколько минут вернулся с миской, полной слив.

— Запасайтесь на дорогу, гренадеры, — сказал он совсем уже по-дружески. И еще долго стоял с ними, пока не подошел автобус. В желтом свете фар последний раз мелькнуло его растерянное лицо, а когда он исчез в темноте, Алексей ощутил грусть, как при расставании с самим близким и родным человеком.

— А он ничего мужик, — засовывая в рот одну сливу за другой, проговорил повеселевший Валерий.

У Кутузовского кургана им надо было пересесть на другой автобус, и они опять остались в темноте. Теперь один-единственный, но, быть может, самый крупный бронзовый орел парил над их головами.

— Знаешь что, Валерка, давай поклянемся, — ни с того ни с сего, ощущая необъяснимый душевный подъем, сказал Алексей.

— В чем? — не понял Валерка.

— А так, поклянемся, и все…

— Ну ты даешь, — хмыкнул Валерка. — Мы с тобой не Герцен и Огарев, и здесь тебе не Воробьевы горы…

Почему тогда, услышав это, Алексей устыдился себя, своего откровения, а сейчас здесь, в Плевне, безобидная в общем-то фраза Валерки воспринималась как предательство?

Да-да, вот такая же густая, кладбищенски свежая трава растет и на Бородинском поле. И те же памятники-близнецы стоят за тысячи верст…

— Все это очень напоминает Бородино, — промолвил наконец Алексей.

— Знаю, — улыбнулся Митко. — «Да, были люди в наше время», так?

— «Богатыри, не вы!» — подхватила с улыбкой Добрина.

Попрощавшись с Добриной и Митко, проводившими его до гостиницы, Алексей поднялся в номер. Оказалось, Лавров вернулся раньше. Устало вытянув ноги в одних носках, он сидел в кресле и листал книжку.

— Вот это, я понимаю, экскурсия! Ай да Добрина. Значит, Митко — на дуэль?

Прежде чем ответить, Алексей заскочил в ванную, плеснул на лицо из-под крана и только после этого, завалясь рядом в кресло, отозвался тон в тон:

— Пока вы тут прохлаждаетесь, господин Лавров, некоторые делают мировые открытия относительно вашей персоны…

— Не понял, прошу прокомментировать, — принимая игру, поджал губы Лавров.

— На мавзолее, на мемориальной доске высечена фамилия подпоручика Лаврова. Это вам ни о чем не говорит?

Сразу смягчившись, стряхнув насмешливость, Лавров взглянул на Алексея с дружелюбием и нежностью:

— Знаю, Леша, знаю. Третий раз в Болгарии. Но пока не нашел концов. Ни здесь, ни на родине. Во всяком случае — прямого родства не обнаружено. Будем считать, что однофамилец… Здесь ведь неподалеку еще и Лавров-генерал погиб, Василий Николаевич…

— Однофамилец — не то, — разочарованно вздохнул Алексей, — а вдруг родня?

Лавров усмехнулся:

— Не так все, Леша, просто. Ты-то древо свое знаешь?

— Какое древо? — не понял Алексей.

— Родословное, мой друг, родословное, какое ж еще? — проговорил Лавров, поглядев на Алексея с некоторым сожалением.

Он взял путеводитель и, выбрав чистую страничку «Для заметок», начал набрасывать карандашом что-то похожее не то на дерево, не то на цветок.

— Смотри сюда, — сказал Лавров, ткнув карандашом в основание. — Это ты, Русанов Алексей, сын своих родителей. Вот они, две линии, сошедшиеся в тебе. Но ведь такой же, как ты, конечной точкой был отец. И такой же отдельной точкой была мать. Проведем от них по две линии — к их матерям и отцам, а твоим, стало быть, бабушкам и дедушкам. Получается ветвь, и чем дальше, тем гуще. По линии матери у тебя бабушка и дедушка и по линии отца — тоже. Стало быть, всего — две бабушки и два дедушки. Так? Но ведь и у них — по отцу с матерью. Значит, на уровне «пра» у тебя уже четыре прабабушки и четыре прадедушки. И так далее… Так почему в районе «прапра», где у тебя восемь прапрабабушек и восемь прапрадедушек, не быть какому-нибудь Русанову — герою Плевны?