Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Никому, тем более сейчас Лаврову, не признался бы Алексей, что в тот день там, на обочине шоссе, глядя на бредущих клеверным полем женщин, испытал чувство горечи. Почему-то больно было смотреть на этих старух, некогда юных жен погибших здесь немецких солдат, на безмолвный, словно в полусне, совершаемый обряд под величественно-спокойным голубым, изливающим веселую, жаворонковую песнь, подмосковным небом. Никакого следа: ни холма, ни креста, ни обелиска, ни даже могильного камня не осталось от тех, кому предназначалась принесенная с далекой-далекой родины горстка земли в целлофановом пакете. Они стали ничем. И поле, русское поле, торжествуя победу, сровняло с землей, поглотило и покрыло травой чужеродный бесславный их прах. Каждой зеленой былинкой, каждым розовым цветком, каждым, словно сложенным в щепоть, клеверным листком поле заклинало: «Забыть, забыть, забыть…» И не то же ли самое хрустально высверливал в небе трепещущий серый комочек?

Отойдя в сторонку, Алексей и Валерий видели, как тяжело, с одышкой, стирая пот, возвращались к автобусам женщины. Они аккуратно, словно те могли им еще пригодиться, сворачивали целлофановые пакеты и складывали их в сумки. Обрывки незнакомой речи звучали приглушенно, как на похоронах. Все лица выражали одинаковую, поразительно спокойную благообразность. И вдруг накаленная тишина взорвалась: одна из женщин не выдержала, упала на колени и, обессиленно опершись тонкими, слабыми руками о бампер, разрыдалась. У Алексея сжималось сердце, стоило вспомнить поникшую, сгорбленную фигуру, подрагивающие плечи и скомканные, смятые букли седых волос…

Но почему-то он не счел нужным рассказывать сейчас об этом Лаврову, а тот, не дождавшись ответа, возможно, приняв молчание за согласие, снова отлистал несколько страничек в записной книжке, как будто на Алексее хотел проверить какие-то очень важные и сокровенные свои выкладки.

— Вот ты говоришь, — вернулся Лавров к началу рассуждений, — что не было боев и наши солдаты вошли в Болгарию по цветам. Допустим, Леша, допустим… А в Созополе произошел такой случай. И не когда-нибудь, а двенадцатого сентября сорок четвертого года… Заметь — это уже победа, для Болгарии это все равно, что для нас после 9 Мая. В порту — праздник, митинг, музыка, речи, цветы… И вдруг какой-то чудак из штатских в порыве восторга решает для фейерверка бросить с пирса в море гранату. Вложил запал, щелкнул предохранителем, но — в последний момент растерялся, окаменел. Секунды бегут, а он, как парализованный, — ни туда ни сюда. И вот на последней секунде к нему рванулся наш боец. Гранату выхватил, а кидать поздно. Через полсекунды разнесет всю толпу. Недолго думая, он падает на пирс и телом прижимает гранату. Взрывной волной сбило стоявших рядом ребятишек, чуть поцарапало, только и всего. А граната, между прочим, оказалась противотанковой. И это отлично знал Иван Иванович Рублев, наш старший сержант, прошедший всю войну, дважды раненный, награжденный орденами и медалями… Так что, Леша, как хочешь, так и понимай. И опять же — не на своей земле погибал, не на своей… — Лавров хлопнул корочками блокнота, порывисто поднялся и подошел к окну.

Шум большого, затихающего к вечеру города проникал в открытую форточку. Синими, красными, зелеными зарницами то тут, то там начинали вспыхивать рекламы. Молчаливый, неподвижный силуэт Лаврова резко выделялся на фоне огнистого сумрака. И вдруг в уже привычном, вливающемся в комнату гомоне Алексей различил еще не отделившиеся от уличной разноголосицы родные звуки, вернее, отголоски какой-то очень знакомой и дорогой ему мелодии. Неужели она тоже нравилась Лаврову? Да, Лавров напевал как бы про себя, не обращая внимания на Алексея.

И, радуясь этому откровению, Алексей тоже встал, подошел к окну и, остановившись позади Лаврова, тихонько подпел.

Лавров с нежностью обернулся, положил руку Алексею на плечо и, опять отворотясь к окну, глядя на дрожащие огни реклам, на густой, пронизанный огнями сумрак, за которым угадывались очертания купола мавзолея, подхватил, подлаживаясь под второй голос:

— Вспомнил! — проговорил Алексей, чувствуя прилив восторга от этого светлого, вызванного песней мужского откровения. — Вспомнил, кто ее пел.

— Кто же? — спросил Лавров. — Утесов или Бернес?

— Мой дед… — сказал Алексей. — Дед, который был убежден на сто процентов, что Исаковский написал эту песню лично про него.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул Лавров, — ты уже делаешь первые успехи в познании своего древа… — И опять, словно застеснявшись откровения, посерьезнел в начал сосредоточенно обуваться. — Сейчас на ужин, в — отбой. А завтра, по первой росе, в Пловдив. И пора, брат, за дело. Пора, пора, рога трубят!

— А что в Пловдиве? — поинтересовался Алексей.

— К твоему тезке поедем. В гости к Алеше, — улыбнулся Лавров и, нарочито нахмурясь, добавил: — Ты не очень-то гусарствуй. Между прочим, твоя Добрина — внучка известной болгарской партизанки…

— Ну и что из этого? — пожал плечами Алексей.

Звонкая, искрящаяся живыми хрустальными переливами струйка воды споро бежала по железному кованому желобку и тут же наполняла сложенные ковшиком, порозовевшие от мокрого холода ладони Добрины. А Добрина снова и снова подставляла ладони и то, прикасаясь губами, отпивала глоток-другой, то, озорно вскрикнув, плескала, рассыпала прямо на Алексея, ему на лицо, на грудь веселую, росную радугу брызг. И он, ловя губами прохладные капли, кидался навстречу летящему от Добрины серебряному дождику, останавливаемый от желания схватить, обнять ее молчаливыми взглядами Митко и Ангела, стоящих поодаль. Но вот и Добрина, словно спохватясь, разом остыла, отерла лицо, пригладила волосы и, серьезно поглядев на каменную нишу, из которой лилась упругая струйка, проговорила:

— Это называется чешма, Алеша. Вода для путника. Какой-то добрый человек построил — не для себя.

Только сейчас Алексей обратил внимание, что по морщинистому камню, уже сильно потрескавшемуся и кое-где зеленовато замшелому, искусно вытесан орнамент: похожие на ромашки цветы, голубь, крест и несколько строк полустершейся надписи.

— Ей, может быть, лет триста, — пристально вглядываясь в чешму, сказала Добрина и, приблизясь, медленно, по слогам перевела: — «Ветер сметает следы наших страстей, потом время нас поглощает. И я соорудил эту чешму, потому что камень прочнее нас, а вода вечна».

Подошли Митко и Ангел. Ангел наклонился, изогнулся под струйку, жадно попил, усмехнулся:

— Хитрый мужик был. Кто ни подойдет, все его цитируют. Триста лет…