Юрий Шевченко - Эворон

Соболев усмехнулся. Нажал кнопку на ребре стола. За дверью послышался всегдашний, приятный уху перестук каблучков («Старый ты козел, Митя, — сказал он себе добродушно, — пятьдесят давно стукнуло»).

— На пять часов вызывай мастеров и начальников участков, — произнес он сухо вслух. — И бригадиров.

В пять часов придется повысить голос, потом дать людям остыть и затем уже «выдвинуть идею» о повышенных обязательствах на февраль. Высказать ее должны снизу. Кто-нибудь из мастеров? Соболев снова нажал кнопку.

— Пошли рассыльную за Вадимом.

Оправдания? Чего захотели! В тресте он полностью признает вину. Согнет выю… А вместо оправданий выложит на стол повышенные обязательства. Средство действует безотказно. Соболев придвинул к себе стопку бумаги и принялся бегло, щуря глаз от дыма папиросы, набрасывать цифры для обязательств. Голова его была занята этой бумагой, но где-то под диафрагмой, где, говорят, положено помещаться душе, он испытывал раздражение — как при вынужденном просмотре надоевшего, много раз смотренного кинофильма.

Там, в тресте, его назначение считают почетной ссылкой. В значительной степени он сам распространил слух о гибельных условиях на таежной стройке, чтобы послали именно его. Почетной — потому, что Эворон приобретал известность: ударный, значительный объект, новое большое месторождение… Соболев — стреляный воробей, застал он в Эвороне примерно то, что и ждал: вполне дикое место, на котором еще надо разворачивать работу.

Дмитрий Илларионович, на удивление многим своим коллегам — руководителям строительных подразделений треста, старался начинать вот так, на диких местах. Понимая неизбежность первичных трудностей, выговоров, нехватки всего на свете и транспортной изоляции. Все беды компенсировались, прежде всего — возможностью самому создать команду. С самого начала подобрать людей для каждой ячейки, каждого дела. Проверить и расставить исполнителей, а не приходить в сложившийся коллектив. Увольнять, как и тасовать, трудно и небезопасно.

Для Дмитрия Илларионовича всегда было принципиальным окружить себя людьми понимающими. На которых можно положиться.

С каждым годом эта задача усложнялась. Зато охотники ставить палки в колеса размножались, похоже, простым делением.

Сегодня приходил уже один из них. Соболев вспомнил возмущенное, пышущее жаром лицо Неверова. А мальчишка, видимо, с извилиной! Понимает что к чему. Нарядик обстряпал грамотно, как будто всю жизнь этим занимался. Любопытная коллизия намечается.

Завтра Неверов прибежит сюда, разумеется, сбитый с толку. И встретит добродушно протянутую руку. Садись, бригадир. Ты что же, за зверя меня принял? Дмитрий Илларионович умеет ценить умных людей, которые… как это сказать… заботятся о своих товарищах. Принимай бригаду. Не тушуйся (слово-то, слово!), будем работать!

Наступал такой час, когда в сенях хлопала дверь и добрую минуту по избе-общежитию разносился топот. Ребята уже знали, в чем дело, Неверов глядел на будильник и говорил Саше Русакову:

— К тебе.

Саша молча кивал. Лежал он в своей излюбленной позе — лицом в потолок — на высокой пружинной койке, закрыв глаза, на груди, обтянутой тельняшкой, — баян. Мехи невидимо шевелились, из дырочек в планках старого инструмента ползла слабая мелодия.

Ребята были погружены в воскресную расслабленность, в хвойное тепло общежития. Уже позднее утро, а двигаться неохота, только Горошек крутился у зеркала — собирался. Ему уже было куда собираться — вот пацан!

Приоткрывалась дверь, показывалась седая голова.

— Можно?

Это пришел Афанасий Бельды, отец Гели, — старый, морщинистый, как сушеный лосось, нанаец, директор местного магазина. Правой руки у Афанасия нет по самое плечо.

Бельды старожил здешних мест, помнит он времена, когда повсюду в халдоми качались вековые кедры и к Силинге на водопой пробирались из тайги сохатые. Спокойно было в халдоми. Сохатый пил студеную воду, и, если за перекатом вдруг с хрустом обламывалась еловая шишка, зверь равнодушно поднимал голову, и с мокрых его губ на траву падали капли. Бояться было некого.

Большую надежду возлагал Сережа на дядю Афанасия — но пока не подступал к нему, случая подходящего не выпадало, а при всех, в комнате, расспрашивать не хотелось. Бельды вырос в Эвороне, и отец его, и дед — тоже…

Познакомился старый Афанасий с Сашей Русаковым в клубе, когда Саша опробовал прибывший по почте для оркестра тульский баян. Русаковская музыка неожиданно погрузила случившегося рядом нанайца в тихую задумчивость. Он присел рядом с баянистом на ступеньки сцены, уставился ему в глаза и начал медленно покачивать головой.

Потом Афанасий стал приходить в неверовскую комнату по воскресеньям и, многократно извинившись, устраивался рядом с Русаковым на уголке его койки. Саша лежал на спине, закрыв глаза, мехи шевелились, Афанасий покачивал им в такт головой. Когда мелодия обрывалась, он словно просыпался, встряхивал волосами.

— Не может спокойно слушать баян, — пояснял Геля, проводив отца. — Сколько помню — всегда такой был…

— Музыку любит, понятное дело, — отвечал Русаков. — Кто ж ее не любит.

— Не-е, — отрицательно качал головой Геля. — Не музыку, а баян. А почему — не говорит.

— И ты не знаешь? — интересовался Бобриков.

— Сколько спрашивал — только смеется.

— Скрытный он у тебя…

— Какой-какой?

— Ну, трепаться не любит…

— А-а. Нет.

— Я все-таки спрошу про руку. Не обидится? Где он ее потерял, на фронте?

— Отец не воевал, однако. Спроси, спроси…

И, к удивлению Гели, Афанасий рассказал про свою руку. Говорил он глухим тенорком, медленно, без выражения, только глаза чуть-чуть расширялись и снова сходились в щелочку. Геля слушал и оглядывался на ребят. Неверов — с красными пятнами на лице — тряс Афанасия: «Дальше что, дальше, дядя Афоня?». Когда Бельды дошел до Ржавой пади, ребята ему не поверили.

Тогда старик позвал их с собой.

Лыжи у Бельды короткие, бежал он быстро, часто семеня ногами. Со стороны посмотришь — кажется, скоро устанет нанаец. Но вот уже Русаков и Греков, идущие за стариком широко, на спортивный манер и с мастерским прихлопом, стали отставать, уже Неверов и Бобриков воткнули палки в снег, тяжело дышат, а однорукий старик все бежит. У сухой обгорелой сосны остановился, обернулся к молодым, морщинистое лицо улыбается.

Кончились вырубки в халдоми, затянулась хвоей долина, пошло мелколесье. Помаячил в вышине недолго флюгер аэропорта и тоже скрылся. Труднее стало бежать. Бельды петляет между деревьями, островками кедрача, выбирает путь в Ржавую падь покороче. То спускается к берегу Силинки, к сугробам, нависшим надо льдом, то снова забирает в чащобу. По вершинам елок катится холодное медное солнце, растет иней на бровях.