Юрий Шевченко - Эворон

Самородная медь, кристаллическая… Как ее по-латыни? Забыл, забыл… Вот что не забылось: в Хабаровске, когда он вернулся с образцами, его дом на бульваре уже занимал казачий подъесаул из банды Пепеляева. Полковник пробрался в город, как вор, копыта лошади обернуты мешковиной, но предосторожности были ни к чему. Дом ярко, зазывно светился изнутри, оттуда неслась-наяривала тальянка, вылетал в ночную темь женский смех. Ставни были распахнуты — из окон торчали пулеметы.

Власть в городе была черт-те чья. Ночевал он у своего денщика Очеретяного, тот уже обзавелся бабой с набережной; увидев полковника, разинул от удивления рот, принял вещмешок, засуетился, загромыхал по избе сапожищами.

— Ваше благородие! Да боже ж мой! А я вас схоронил, Иван Христофорович, звиняйте… Сюда!

Севенард прошел в горницу, обошел брезгливо бабу, собиравшую с поклонами свои манатки, грохнулся на стул. Очеретяный, здоровенный косолапый малоросс, служивший при нем еще в Щиграх, уже нес в ладонях трясущийся ковшик с питьем. Напоив полковника, сел на пол — стал стягивать с Ивана Христофоровича сапоги.

Днем было солнечно, и Севенард дивился тому, что произошло за недолгие месяцы его отсутствия с Хабаровском. Говор и смех глушил дальнюю пальбу. Мчались автомобили по бульварам между тремя городскими холмами, в них сидели, откинувшись, подтянутые англичане в хаки и веселые мордастые американские офицеры. Нездоровая, воспаленная толпа выносила на берег Амура, к утесу, господ в визитках и при гамашах, дам в замысловатых, украшенных плюмажами и фальшивыми цветами шляпках, обывателей в клетчатых кепи, японских солдат в аккуратных обмотках, спекулянтов, мускулистых матросов Амурской флотилии, служащих русско-японского банка, парубков в казачьих папахах, с саблями по боку шаровар. Катили по брусчатке щегольские рессорные коляски, опасливо огибая у ресторана «Боярин» боевой броневик. В бывшей резиденции генерал-губернатора Приамурского края накручивались телефоны, скрипели половицы, щелкали каблуки адъютантов. Звучала здесь речь православная — готовила свое наступление белая власть. Ее юрисдикция простиралась вплоть до улицы Муравьева-Амурского, где стояли под ружьем безучастные японские недоростки, вознамерившиеся, сволочи, сделать Дальний Восток землей своего божественного микадо.

Иван Христофорович, влекомый толпой, прошел, поигрывая желваками, мимо японцев и оказался на парапете подле утеса. Открылся беспредельный в своей дали Амур и Хехцирские горы слева. Гремел в раковине русский полковой оркестр, капельмейстер вполоборота дирижировал трубами и тромбонами, живописал белыми, в нитяных перчатках, руками. Справа терялся в дымке ажурный мост, его мост…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Переведен был инженер-полковник Севенард в распоряжение Приамурского генерал-губернаторства незадолго до начала мировой бойни как специалист по буровым работам.

До этого сопровождал он по Курской губернии в изыскательских работах московского профессора Лейста, полусумасшедшего ученого — по убеждению многих в северной столице, посвятившего всю свою жизнь разведке неведомой магнитной аномалии. Успехи Лейста чередовались с затяжными неудачами. Пробы и замеры, контрольные бурения приносили результаты разноречивые; деньги, отпускаемые — по убывающей — курскими властями и меценатами, таяли. И не довести бы Лейсту составления карты аномалии до конца, не заинтересуйся его работами Генеральный штаб.

Пробыл военный инженер Севенард в обществе Лейста недолго. В Щиграх, где Иван Христофорович щупал руду с полевой партией, его застал 1913 год. Дело шло к войне. Время потребовало ускорения строительства Транссибирской железной дороги, и его командировали в Хабаровск с предписанием споспешествовать сооружению железнодорожного моста через Амур. Это было крайне досадно, Севенард опробовал в Щиграх свою новую методику поиска руд — с помощью военно-морских приборов конструкции де-Колонга.

Транссибирская магистраль — «колесуха», как называли ее ссыльные и каторжные люди, основная рабочая сила, — строилась еще с конца прошлого века. И споткнулась здесь, на Амуре.

Великая река сопротивлялась наведению моста.

В 1913 году в Хабаровск прибыл и знаменитый норвежский путешественник Фритьоф Нансен в сопровождении своего русского коллеги и друга Владимира Арсеньева. Вот как он вспоминал впоследствии:

«Мы намеревались осмотреть строящийся мост через Амур, пониже Хабаровска. Мост этот, насколько мне известно, является вторым по длине мостом в мире, уступая лишь мосту близ Эдинбурга… Работы на этой болотистой, топкой почве представляют большие трудности: все устои должны закладываться уже на скалистом основном грунте, а добраться до него нелегко. Он залегает на большой глубине. Вести работы приходится и летом и зимой, чтобы не затянуть сооружения… Врач сообщил мне, что было много случаев цинги».

Врач не сообщил норвежцу, что гораздо больше случаев скоротечной чахотки — вода в Амуре холодна. Летом идут по нему трехметровой высоты волны, увенчанные «морской» пеной, кипят буруны. Зимой сковывает поверхность мощнейший лед. Осенью же ползет страшная шуга. А весенний ледоход не то что зазевавшегося человека — утесы в воду сметает. Такова эта река — Миссисипи Дальнего Востока, одна из десяти крупнейших рек мира и самая большая в России, на четыре с лишним тысячи километров протянувшаяся из Забайкалья к Тихому океану…

Врач, подчинявшийся непосредственно инженер-полковнику Севенарду — военному специалисту, имевшему на холеном крупном лице усы с подусниками и эспаньолку, — не сообщил Нансену и о том, что сотни людей, его пациентов, навсегда лишились здоровья на стройке из-за новой болезни, с которой и не знали, как бороться. Люди становились вялыми, испуганными, глохли. Среди мужиков «колесухи» распространен был ужас перед этой неведомой хворостью. Считали, что появилась она неспроста. Пущего страху нагнали на строителей нанайцы — они старались обходить место, где возводился мост, стороной. Всячески уклонялись от любых работ в этом районе, считая его нечистым.

— Аборигены, — вздыхал Иван Христофорович, с улыбкой повествуя гостям о нанайских чудачествах.

— Не скажите, — ответил, помнится, Владимир Клавдиевич Арсеньев, уже знаменитый знаток Уссурийского края. — Что-то кроется за их страхом… Есть место на речке Анюе, его тамошние жители тоже обходят стороной. И что же? Кто там побывал — становился душевнобольным… Могу засвидетельствовать: больных видел сам! Подвержены беспричинному испугу…

— В нечистую силу, извините, не верю…

Севенард хорошо знал, что говорил. Неведомая для окружающих болезнь ему была хорошо известна и называлась кессонной. Поселилась она в здешних краях одновременно с его прибытием: инженер-полковник для ускорения дела распорядился проводить укрепление опор моста в грунте с помощью кессонов, подводных камер с повышенным давлением. Расейские кессоны мало чем отличались от аналогичных приспособлений для подводных работ, применявшихся еще в Древней Греции.