Юрий Шевченко - Эворон

— И это дело, — рассудил полковник, жуя. — Ты вот что пока, отец святой, спроворь нам на дорогу харчей. Без жадности! Зачтется тебе.

— Да разве я когда? Иван Христофорович!

— Ладно. Сушеного мяса дай, соли. Спичек серных. Хлеб какой.

— Куда ж вы ныне, позвольте полюбопытствовать?

— Узнаешь в свое время. Загляну еще.

Не мешкая в Пермском, полковник и Очеретяный перетащили оморочку на Силингу. Погрузили провиант, выстлали дно заимствованной у служителя медвежьей шкурой, взяли одеяло, бараний тулуп и погребли вверх, в неведомые для денщика места — халдоми. Пенилась Силинга, бросала оморочку на камни и пороги, толкал ее дюжий денщик, зайдя по пояс в обжигающую горную воду. Спрашивать о чем-либо теперь опасался, хмур стал хозяин. Холеное лицо полковника утратило хабаровский шарм, щеки слегка впали, заросли желтоватой щетиной, глаза покраснели. Сидел Севенард на носу оморочки, держал на коленях ружье. Пристально глядел по сторонам, ощупывал взглядом берега.

В нанайском стойбище Эворон полковник приказал зачалить оморочку. Забрехали собаки на гостей, одна из дворняг кинулась к Севенарду — он отшвырнул ее пинком сапога. Из хурб выглянули маленькие люди, подошли поближе старуха с трубкой во рту и полуголый мальчишка. Иван Христофорович сказал несколько слов старухе. Та отрицательно замотала головой.

Дальше по тайге пошли пешком.

Пробирались по низине, окруженной дальней цепью снежных хребтов. Полковник хорошо знал дорогу, шел с вещмешком легко, поворачивал уверенно. Очеретяный, груженный ружьями и тюком, еле поспевал за ним. Вот и скала показалась, башней поднявшаяся над тайгой, сбоку вынырнула Силинга. Распорядился полковник спрятать оружие у скалы, указал пещеру. Вздохнул денщик облегченно: мрачен, мрачен хозяин. Без оружия оно лучше.

Повернули на север. В просвете стволов весело зазеленела поляна, поросшая сочной травой, усыпанная кочками — марь.

Остановился Иван Христофорович — перекинуть мешок свой с плеча на плечо. Опередил его на несколько шагов денщик, и зря. Шагнул на кочку, а та подалась под ним, поплыла — и ухнул здоровенный мужик в ледяную воду. Закричал. Схватился рукой за соседний зеленый холмик — и тот поплавком нырнул в жижу под его руками.

— Ваше благородие! Тону-у!

Севенард стоял на суше в нескольких шагах позади, рылся в мешке.

— Иван Христофо-о-рович!

В том месте, где провалился денщик, теперь расплывалось озерцо коричневой воды. Севенард знал, каково там, приходилось. Очеретяный барахтался, его засасывало. Тайга птичьим криком отзывалась на вопль человека. Полковник присел на ствол упавшего дерева.

— Руку! — орал Очеретяный. — Руку-у, сволочь, а-а-а…

Намокшая одежда тащила его на дно. Последними силами он вытолкнул свое тело из озерца, схватился жадными пальцами за траву на твердой почве, подтягиваясь.

Тогда Севенард выпростал из мешка искрящийся кусок касситерита — тяжелой оловянной руды — и ударил денщика по бугристому затылку.

Но чаще виделось иное — главное.

Очеретяный тогда еще дышал божьим воздухом.

Стояла ранняя осень, лучшее время на Амуре. Душные летние вечера с их липкой влагой и комарьем сменились свежими и чистыми закатами. Дыханье гор разогнало застоявшийся зной.

Иван Христофорович шел по базару с решетом, полным «кишмиша», так называли здесь актинидию, крупную зеленовато-прозрачную ягоду, похожую на виноград. Нанайцы продавали кишмиш гроздьями, принесенными в росе прямо из тайги. Севенард уже наслышан был о целебных свойствах этого растения, почти не уступающего женьшеню. Сверх того, ягоды были отменными на вкус.

Базар не блистал изобилием. Китайцы торговали мельчайшей, ювелирной выделки, редиской, чудо что за редиска, взращенная на аккуратных дворовых террасах, одна в одну. Зеленовато-бурыми холмиками высилась лоба, здешняя репа. Эвенки предлагали пучки черемши, белые грибы, кедровые орехи. Иван Христофорович не любил ресторана, скучал в Хабаровске по домашней кухне и сам изредка навещал в сопровождении Очеретяного базар, вот так, как сегодня, в надежде увидеть что-нибудь этакое — кусок медвежатины, а лучше распластанную на колотом льду калугу, рыбину породы осетровых, случались калуги до сотни фунтов весом. Или копченые оленьи языки.

Рыбы не было, языков не было. Плосколицее племя местных аборигенов разложило на прилавках несусветную чепуху. Оленьи рога, коврики из вонючего меха, плетеную обувь, охотничьи луки и стрелы, остроги и самодельные блесны из красной меди. Возле старика в лохмотьях, предлагавшего крючки и блесны, Севенард остановился — нанаец, сидя на корточках, отковывал на обрезке рельса свежую блесну, потюкивал молоточком. Рядом со стариком, на тряпице, лежала груда грязно-зеленоватых камней с крупными вкраплениями металла.

Иван Христофорович взял в руки один из них, почувствовал внезапное волнение. Таких обнажений самородной, на говоре геологов — голубой меди он, горный инженер, не встречал давно.

— Где взял? — спросил полковник у старика, любуясь камнем.

— Там, — замахал руками нанаец в сторону реки, — тайга взял, нету украл. Купи, бал и на, холосый клюцка.

— В какой тайге? Место как называется? — все больше волнуясь, сердился Севенард.

Старик кланялся, произносил непонятное слово «халдоми», вытряхнул из мешка еще с десяток каменных осколков с явными следами медного кристаллического тела, куски синеватого кварцита с широкими волнистыми прожилками чистого железа. Того самого кварцита, что безуспешно искал он в степях под Курском вместе с профессором Эрнстом Лейстом.

Севенард кликнул Очеретяного, отбиравшего для полковника в соседнем ряду увесистые синевато-бордовые помидоры, приказал принять старика за шиворот и вместе с его мешком выдворить с базарной площади. Нанаец хныкал, ведомый твердой рукой денщика, семенил, поминутно оглядываясь, впереди Очеретяного.

— Мой холосый гольца, — причитал он, — мой тюльма не ходи…

Дома Иван Христофорович устроил ему допрос с пристрастием. Но ничего путного не добился. Старик только плакал и произносил «халдоми». Тогда полковник налил стаканчик, потом второй смирновской. Нанаец с жадностью выпил, сел на пол, стал раскачиваться и напевать, жестами выпрашивая еще стаканчик. Очеретяный размахнулся было, но Севенард сказал денщику:

— Пошел вон.

Поразмыслив, он надел фуражку, велел старика никуда не выпускать и зашагал по бульвару в генерал-губернаторство.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К его желанию отлучиться отнеслись неодобрительно, но Севенарду было не до эмоций. Плевать. Об истинных целях предпринимаемого путешествия он, естественно, не упоминал. Доложил — отбывает во Владивосток, чтобы лично на месте проследить за отгрузкой и транспортировкой последней партии ферм для Амурского моста. В губернаторстве пожали плечами — излишнее рвение, Иван Христофорович, чудачество. Впрочем…