Юрий Шевченко - Эворон

Здоровой правой рукой Павел опрокинул бутылку.

— Неумно и глупо. Даже комиссару следует быть благоразумным человеком. Ваша игра обрела финал.

Неверов снова закрыл глаза.

Ночью Евдокия принесла хлеб и две картофелины «в мундире». В деревне уже все знали о его молчании. Знал и деревенский ветеринар в лесу. Женщина накормила летчика, и он заснул на топчане, куда она его перетащила.

Утром за Павлом пришла машина, отвезла в штаб, и там летчика допрашивали двое суток. Эриху Утль пришлась по душе линейка.

— У вас в России, — говорил он, похаживая, — издавна наказывали плохих учеников линейкой. Большевики легкомысленно отменили это наказание. Глупое милосердие, оно ни к чему хорошему, как вы можете теперь убедиться, не привело. Мы снова будем возвращать линейку в школу. И первый ученик будете вы.

Он бил его по больной руке, по запястью, по локтю, по предплечью.

— Я буду вас наказывать линейкой до тех пор, пока вы не заговорите. Левую руку затем следует ампутировать. Но правую руку я вам оставлю. Чтобы было чем приветствовать нашего фюрера.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Павел проснулся. Приподнявшись на локте, выглянул в низкое зарешеченное колючей проволокой окошко на улицу. Рядами высились белые бараки. Шел-сеял мелкий дождь, барабанил по втоптанным в землю желтым кленовым листьям.

Увидел смотровую вышку с пулеметом и сутулой фигурой охранника наверху, увидел рваный край оврага. Вспомнил: сюда, на станцию, его привезли вчера обер-лейтенант и второй человек — русский, но в германской полевой форме, высокий и светлоглазый. Из-под пилотки его выбивалась волна кудрявых волос. В дороге, мучаясь от тряски, он не очень-то обращал внимание на русского, только сплевывал, когда тот говорил с Утлем по-немецки.

Сейчас его лицо снова всплыло в сознании. Особенно глаза — дымчатого кварца. Где он мог их видеть? Лицо — крупное, тяжеловатое, но подбородок мал и срезан. Нет, незнакомое лицо, хотя глаза эти…

На железнодорожной станции был устроен постоянный застенок для советских военнопленных, в основном авиаторов. Официально он назывался «лазаретом», но путейцы, да и все в станционном поселке, знали, что там томятся люди, там — концлагерь.

В «лазарете» на соломе лежали десятки раненых. Наиболее крепких периодически отбирали, вели в «амбулаторию» — кирпичное здание в углу двора, где помещался комендант, потом увозили. Наведывались вербовщики из школ абвера, может быть, и светлоглазый оттуда? Умерших здесь не хоронили — просто сбрасывали в овраг, он тоже числился территорией «лазарета».

Его не трогали целую неделю.

Боль в руке не утихала, но стала привычнее и терпимее: Неверову сделали хорошую перевязку. Две пожилые женщины — их мобилизовали работать в лазарете: готовить баланду и выносить трупы — достали в поселке и сумели пронести на территорию лагеря бинты и йод. Поверх чистых бинтов повязали для маскировки мешковину. Они кормили комиссара, по уговору с остальными узниками, зачерпывая из общего котла похлебку погуще. Жизнь возвращалась.

Павел постепенно узнавал людей, с которыми свела его судьба. Вот этот, на нарах, седой — откликается на имя Петрович, он стрелок-радист родом из Кемерова. Скуластый парень на соломенной подстилке у дверей — штурман морской авиации, одессит Вова. Из соседних бараков приходили люди перекинуться словом с комиссаром, порасспросить о новостях — ведь Павел совсем недавно был с нашими.

Кем тут являлся светлоглазый русский в немецкой полевой форме, в «лазарете» не знали. А Неверов вспомнил его.

Однажды спросил у штурмана:

— Браток, бумагой в этой богадельне разжиться можно?

— Хорошенький вопрос, — ответил Вова. — Зачем тебе?

— Одну сволочь, кажется, узнал. Надо бы на волю передать, кто он такой.

— Лежи, комиссар. Отсюда до воли, как до господа-бога.

— Хоть бы клочок бумаги…

— Имей, наконец, терпение. Ночью смотаюсь в третий барак.

Он вспомнил: по Амуру шла тяжелая свинцовая волна, швыряла катер «Партизан», хлестал ливень, а на корме сидел, глядел в ширь реки светлыми, как дымчатый кварц, глазами связанный Митька Дьячок — Митрофан Баяндин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К осени 1941 года, когда начала буксовать германская военная машина, сконструированная для молниеносной кампании, когда немцы натолкнулись повсюду в России на стойкое сопротивление и уже вполне был оправдан приказ — не уничтожать бездумно пленных советских летчиков, артиллеристов, военных инженеров (новые танки и самолеты, поступавшие на вооружение Красной Армии, оказывались крепкими орешками), — к этому невеселому времени наиболее трезвые головы в «тысячелетнем рейхе» очнулись от упоения первыми победами и вспомнили о своем союзнике — Японии, а заодно и о Дальнем Востоке, где пряталась в дымке эта туманная страна, удаленная от европейского театра военных действий.

Еще в марте 1941 года в рейхсканцелярии министр иностранных дел империи фон Риббентроп встречался со своим японским коллегой Мацуока — шефом и близким другом генерала Доихара. Фон Риббентроп, уверенный в скоротечности предстоящей русской кампании, пытался направить удар страны Восходящего солнца, тоже готовой к войне, в удобный для германских интересов район — в сторону Юго-Восточной Азии, в направлении Сингапура: Германия полагала, что с Россией она справится сама и делиться с Японией славянским пирогом нецелесообразно.

Лукавый Мацуока, которым восхищался сам Гитлер, ответил фон Риббентропу весьма загадочной тирадой, поставившей германского сверхдипломата поначалу в тупик. Он сказал:

— Никакой японский премьер-министр или министр иностранных дел не сумеет заставить Японию оставаться нейтральной, если между Германией и СССР возникнет конфликт! В этом случае Япония принуждена будет, естественно, напасть на Россию на стороне Германии.

Следовало понимать так: раса Ямато провести себя не даст и не намерена отказываться в угоду Германии от русских земель, в частности, на Дальнем Востоке.

Риббентроп доложил о выпаде Мацуока Гитлеру, и они, подумав, рассмеялись. Ловок, ловок Мацуока, истинный ариец востока! Вызывало удовлетворение, с какой готовностью Япония заявила о своем желании вступить в войну: она была уверена в победоносной мощи Германии и ее армии. Одного не учел Мацуока — не в Токио, а здесь, в Берлине, пристало решать, кто и как будет допущен (если будет) к дележу славянского пирога.

Фюрер и его министр не предполагали, что пройдет всего несколько месяцев, наступит осень, следом зима, и Германии придется вспомнить отважное заявление Мацуока и ухватиться за него.

Но в первые недели войны алчная и завистливая раса Ямато слегка раздражала Гитлера, и он постарался вычеркнуть из своей памяти заверения симпатичного японского дипломата в неуместной солидарности — там, где эта солидарность пока не требовалась.