Юрий Шевченко - Эворон

Бои неотвратимо приближались к станции.

Следующей ночью у Неверова и еще трех пленных из подпольной группы начала повышаться температура. Крепились из последних сил. Готовили в ознобе оружие: точили о кирпич железные прутья, вытащенные из решеток на окнах, присыпали снегом загодя припасенные камни. Один из летчиков, в молодости переболевший тифом и теперь симулировавший хворь, установил наблюдение за дорогой возле лагеря. По ней спешно, с погашенными огнями, драпала на запад немецкая техника.

Командование отступавшей части не могло анализировать действий русских. А будь у него такая возможность, оно бы с удивлением обнаружило, что стремительные танки Красной Армии, сметая все на своем пути, почему-то обходят стороной пристанционные постройки, в которых оборудован «лазарет».

Наблюдатель сообщил политруку, что в «амбулатории» подозрительно суетятся. Очевидно, ждут команды об уничтожении всех оставшихся узников. Вот из подвала «амбулатории» несколько солдат подтащили к сторожевой вышке ящик с патронами.

Неверов дал приказ действовать. В темноте трое человек, изнывающих от озноба и высокой температуры, поползли по снегу к кирпичному зданию и перепилили телефонный провод.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Митрофан Баяндин взял в руки офицерскую книжку, что протянул ему Эрих Утль.

Это был безупречный, подлинный документ. Недели две назад он принадлежал танкисту Красной Армии Соболеву Дмитрию Илларионовичу, контуженному и покинувшему горящую машину. Соболев был расстрелян снайпером и долго лежал на снегу ничком. Потом рука в кожаной перчатке перевернула убитого танкиста на спину, расстегнула комбинезон и вытащила из нагрудного кармана офицерскую и орденскую книжки, талоны на декабрьский паек.

Митька не знал, как выглядел в натуре этот Соболев — в книжку была уже вклеена его фотография в советской полевой гимнастерке. Вслед за тем обер-лейтенант передал Баяндину свидетельство о ранении в плечо и направление в тыловой госпиталь, где уже были проставлены и скреплены печатями сроки поступления и выписки, а также заключение: подлежит демобилизации по ранению.

Эти документы следовало предъявить в военном комиссариате по месту будущего постоянного проживания.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Телефон в «амбулатории» упрямо молчал. Немцы искали повреждение во внутренней проводке, искали на улице — во внешней, не нашли. Вова хорошо замаскировал место распила.

Опустела дорога, по которой ночью и утром ушли германские бронетранспортеры и грузовики, ощетинился глыбами бетона взорванный укрепрайон, а комендантский взвод в лагере все медлил, не решался без приказа покинуть свой пост. Дымил у ворот «лазарета» легковой автомобиль Эриха Утль, урчал крытый грузовик — телефон молчал.

Увидев на горизонте танки, комендантский взвод во главе с обер-лейтенантом и фельдфебелем, бросив оружие, побежал к машинам.

Но на солдат и охранников отовсюду — из укрытий в сугробах, из оврага, из ниш в стене «амбулатории» — бросились изможденные люди в полосатых тужурках. Отбиваясь, охранники теряли дорогие секунды.

Неравный рукопашный бой был молчалив — крик требовал сил, а их осталось совсем немного у каждого из узников, ровно столько, чтобы сомкнуть пальцы на ненавистной глотке, вскинуть руку с зажатым камнем, вцепиться зубами в чужую дрожащую плоть.

Раздалась одинокая автоматная очередь — Митрофан Баяндин полосовал по тифозному бараку. Лимузин Эриха Утль сорвался с места и помчался в снежных вихрях. Взвизгнула передача грузовика, он тоже грузно тронулся вслед за офицерской машиной.

— Шнелль, шнелль! — кричали оттуда Баяндину.

Митька с окровавленной, расцарапанной щекой рыскал по двору «лазарета», отбиваясь локтями и прикладом шмайсера от полосатых людей — искал Неверова.

— Шнеллер, руссиш швайн! — орал грузовик.

Баяндин затопал наконец за машиной. Догнал, ухватился за протянутые ладони. И уже в кузове, обернувшись, увидел-таки коренастую фигуру комиссара — узнал по руке на перевязи. Вскинул автомат.

Очередь прошила Неверова наискось от плеча до бедра.

А к «лазарету» уже бежали наши танкисты.

Молоденький лейтенант, сорвав с головы шлем и упав на колени, принял рапорт у лежащего на красном снегу скуластого человека.

Политрук говорил прерывистым шепотом, перечислял имена членов подпольной группы. Силы покидали его, жар застилал глаза.

Лейтенант подхватил Павла и понес к танку.

Не донес живого.

Первой военной весной два охотника вышли на промысел нерпы в Татарский пролив. Два охотника вернулись обратно на берег.

Двигались они по-прежнему порознь, поодаль друг от друга. Тот, что пониже ростом, тащил на нартах добычу — пятнистого тюленя-ларгу. Высокий скользил налегке.

Углубившись в заросли, сблизились и пошли лыжня в лыжню. Покто прокладывал дорогу, почти не оборачиваясь, Баяндин следом, тяжело дыша, еле поспевал за маленьким эвенком. Изнывал от желания заговорить, но не знал, с какого боку подступиться. Кто их разберет, этих желтолицых, еще не так поймет. Да и на разведчика он что-то мало смахивает — заросший, вонючий по-собачьи, косица, как у… Как у кого? «Как у шамана! — вспомнил Митька свое далекое детство. — Как у шамана в стойбище Дземги! И эворонский такой же был».

Решив, что не стоит терять достоинства, да и настоящей русской речи от недоростка не добьешься, Баяндин принялся негромко насвистывать и поглядывать по сторонам.

Дивной красотой встретила его родная, черт ее забери, землица. Пологие горы в просвете стволов облиты розовым вечереющим солнцем, зернистыми шапками лежал снег на еловой мелюзге, а там, в излучине реки, уже подтаяло, тихо лучились лужицы и старицы. Порхали над головой, едва не задевая, вспугнутые лыжным скрипом снегири. На опушке леса, которой шли, мелькали заячьи следы.

— Что за речка, милый друг? — не выдержал гость. — Название христианское имеет?

Покто не ответил, мерно работая крутыми, низко посаженными бедрами.

«Глухой, что ли? — подумал Баяндин и обозлился. — Придурок косоглазый, не соображает, кого ведет».

Митька вспомнил свое головокружительное путешествие сюда по Средиземному морю, по Суэцу на либерийском сухогрузе, где с ним обращались почтительно и предупреждали любое желание. Памятуя инструкцию Утля, он старался проявлять поменьше желаний. Спиртного не просил, ибо не любил. Налегал на фрукты, с ними в России было туговато, он уже позабыл, какого вкуса яблоко. Либерийский харч включал в себя и апельсины, и хурму, и греческие маслины. В одном из портов на восточном побережье Африки (полуголые черные бабы, мучные бананы, пальмы на песчаных пляжах, очуметь можно — вот бы рвануть!) его пересадили на японский военный транспорт, поместили в отдельной тесной каюте — повернуться негде, угощали горячим сакэ, гадостная кислая дрянь, кормили на убой почему-то американской консервированной колбасой (трофей — догадался Митька), но из каюты не выпускали. Транспорт болтало, швыряло на южных широтах. Баяндин выл от морской болезни, его выворачивало американской колбасой. Приходил молчаливый матрос-японец, чистенько все убирал и, не сказав ни слова на непотребство, бесшумно удалялся.