Юрий Шевченко - Эворон

Покто отрицательно покачал головой.

— Патрули в горах. Пойдем, когда скажу.

Митька снова вскипел.

— Слушай, милый друг, ты мне не командуй! Понял? Мной сам Фукуда не командовал.

— Фукуда? — спросил Покто. — Не знаю Фукуда.

Он достал из щели в потолке фанзы промасленную карту, расстелил на столе перед Баяндиным и спросил:

— Где Эворон?

Митька прищурился, нашел на карте Комсомольск, хотел было уже ткнуть пальцем куда надо — выше и левее, но раздумал:

— Сам покажу. По карте не разумею.

— Что-что? — спросил японец.

— Спрячь свою карту. Придем в Комсомольск, а там недалеко.

Покто удовлетворенно кивнул. Комсомольск — это вполне согласуется с его планами.

Оставив в охотничьей фанзе гостя и обещав наведаться через день-другой, лейтенант Дзудзи, стойко презирая ломоту в пояснице — благоприобретенный радикулит, еще полночи шел на запад, в орочский поселок Уську, к себе домой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Здесь теперь остались одни женщины с малыми детьми да старики. Молодые охотники-орочи ушли добровольцами на фронт. Учитель Николай Павлович Сидорцев, уже поседевший, кавалер ордена Ленина — за труд по возрождению лесного народа и за создание первого русско-орочского словаря, выполнял нынче по совместительству и обязанности председателя поселкового Совета.

Сикау Покто избегал его — учитель все негодовал, что Покто игнорирует школу, убеждал: даже старый Батум освоил грамоту, не побоялся, и пишет теперь внуку большие письма на фронт! А ты что же? Гляди, тоже седеть начал, а все лесным зверем…

Поменьше видеть его, учителя.

А письма от Тончи Батума приходили и в школу. Хорошо воевал ороч.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Встречал Тончи Батум на войне людей, которые становились ему близкими, как дед, как учитель Сидорцев, как тот скуластый отчаянный пилот, что прилетел в Уську голодной зимой на маленьком самолете и впервые поднял Тончи в небо.

Дымное, страшное небо окружало здесь ороча, но оставался он весел. Потому что встречал на войне настоящих людей.

Были они словно самой судьбой предназначены для восхищения и славы. Как и все, несли службу скромно и терпеливо. Ходили, как и все, в выгоревших гимнастерках, хлебали кулеш из котелков. Но был на этих людях какой-то отблеск завтрашней судьбы, было в их облике предчувствие взлета.

Таким полагал Тончи и своего командира Ивана Шевцова.

Капитан — косая сажень в плечах, но в талии узок, шагает по гладкой ли дороге, по ухабистому проселку, развернув грудь, в каждом движении — сжавшаяся пружина, светлые глаза глядят с усмешкой. Разгадал Тончи эту усмешку: два года войны, два года невыносимого для многих напряжения не утомили капитана, но заставили жить в полную силу, а значит, весело. Будто спрашивают светлые глаза у людей, у войны: ну-ка, что еще?

Капитан Иван Шевцов — командир отдельного танкового батальона — вызвал к себе Батума на рассвете, когда в летнем лесу, вот уже две недели укрывавшем бронированные машины, плыл белый туман — дыхание безымянной речки, притока полноводной Сосны.

Клочья тумана оставляли на броне влажные следы, умывали ее. Так было каждое утро в течение этих двух удивительных недель. Недель спокойствия и неторопливых бесед, хвойного духа и постирушек, по которым ох как соскучились танкисты, недель отдыха и ремонта.

На языке военных сводок эти недели назывались по-иному: пребывание в оперативной глубине Центрального фронта.

В лесу было тихо, и, если бы не покалеченные боями деревья да не дальняя, едва различимая стрельба, можно было бы подумать, что все кончилось…

Тончи возник возле шалаша беззвучно, будто принесенный туманом. Когда он коснулся плеча командира — тот умывался, сам себе поливая из кружки, — Шевцов вздрогнул, но тут же спокойно сказал, не оборачиваясь:

— В разведке бы тебе служить, честное слово, не в танковых войсках…

И с удовольствием выслушал непременный утренний рапорт комсорга. Ороч, демонстрируя растущие успехи в русском языке, не упускал случая доложиться по всей форме:

— Комсорг отдельного танкового батальона младший лейтенант Тончи Батум по вашему приказанию прибыл!

Похож ороч на низкорослого мальчика, командиру до плеча не дотянется, и это сначала несколько расстраивало Шевцова. Ну что за комсорг при таких габаритах? Танкисты люди крепкие, жилистые — металлисты, а этот словно подросток. И физиономию имел Тончи круглую и улыбчивую.

Так было сначала, но через пару недель после прибытия в батальон невидный ороч вытащил на себе с поля боя раненого стрелка-радиста Рожнова, сержанта двухметрового роста, и батальон с удивлением убедился, что Тончи-то — ничего, Тончи крепенький, обманчивая у него внешность. Совсем обманчивая. Думали — молоденькому младшему лейтенанту лет восемнадцать, оказалось — все двадцать два. Не Тончи получается, а товарищ младший лейтенант, или Тончи Ядингович. Но комсорг сразу пресек все поползновения именовать его столь витиевато, тем более, что отчество танкистам не давалось.

— Я — Тончи, — сказал он. — Для дочки Тончи, для деда Тончи, для всех Тончи, однако.

— Что — однако? — не понял кто-то.

— Однако на орочском языке — друг, — пояснил Шевцов. Тончи улыбнулся, но поправлять командира не стал. Зачем?

Однажды, еще в 42-м, спас Батум безнадежную машину, вывел ее по болоту, хотя преследовали танк, за рычагами которого сидел ороч, три вражеские машины. Принять бой Тончи уже не мог, был расстрелян весь боекомплект. Оставалось одно — уходить.

С дальней высотки видел Шевцов в полевой бинокль: идет комсорг по кромке болота, петляя, постоянно меняя направление и скорость. Разрывы снарядов оставляют его невредимым. Одна из «пантер», в пылу погони не рассчитав флангового обхода, провалилась в распадок между кочками и отстала. Выслать помощь Шевцов не мог — и Тончи понимал это. Выслать помощь — значило рассекретить укрытие, где батальон ожидал дозаправки. Командир мысленно попрощался уже с экипажем танка Тончи Батума. И зря. И второго преследователя загнал комсорг в трясину. А третий сам повернул назад.

Вот после этого болотного рейда и стал Батум общим любимцем в батальоне.

Хорошо быть общим любимцем! И шутке твоей люди радуются, и серьезное слово поймут. А шутить Тончи любил. Историй он знал множество, не только про Дальний Восток, но и про не менее дальнее Семиречье, где после призыва на воинскую службу пришлось ему носить гимнастерку. Историй множество, и все диковинные, и все про себя. И так получалось по его рассказам, что всегда попадал он, Тончи, впросак.

— Идем мы утром на перехват Ибрагим-бека, а у меня живот болит, как у ишака, который зеленых колючек наелся…

— Постой, постой, Батум, какой перехват, какой Ибрагим?