Юрий Шевченко - Эворон

ХАЛДОМИ, СУМКА СОКРОВИЩ. 1965.

На столе перед ним мерно — «так-эдак», «эдак-так» — постукивали часы в кроваво-красном плексигласе.

Он был еще Соболевым Дмитрием Илларионовичем — сутуловатым, но представительным и властным начальником стройки, жилистым и крепким человеком; он вошел сюда, в свой кабинет за стеганой дверью, Соболевым, но сейчас, сидя наедине с собой в ранний утренний час, испытывал неприятное и безотчетное, баяндинское беспокойство, пытался внушить себе, что все дело — в том женском возгласе…

Заполошная баба на первом этаже высунулась на подоконник, — Соболев только что вышел из подъезда, покуривал, поджидая свой «газик», — затрясла бумажными папильотками и заорала на весь двор:

— Митька-а, паршивец! Где тебя носит! Ремня дам!

Начальник СУ вздрогнул, конвульсивно обернулся и сплюнул.

В машине все не мог унять дрожь.

Беспокойство, конечно, возникло не только поэтому и неспроста, нечего себя успокаивать. И если уж оно появилось, надо прислушаться. Интуиция и осторожность всегда спасали его, заботливо вели в обход подводных камней бытия. И когда хлебал баланду в камере, оставляя себе поначалу пожиже — полезным людям черпая погуще, и когда не пустой явился на ту сторону — смекнул прихватить солдатские книжки, обшарил ночью гимнастерки пятерых лопухов, и когда решил покинуть кривоногого Покто.

Покинув его, он первоначально обосновался на севере, подальше от людских глаз — мало ли кто в окрестностях Комсомольска мог вспомнить поповского сына, пусть без бороды, в обличье демобилизованного: прошло всего десять лет, не слишком большой срок для человеческой памяти.

Впрочем, не это страшило, хоть и вспомнят — свое он отсидел. Страшила память новых, благоприобретенных хозяев, к немцам, надо полагать, прибавились и японцы.

Отсиживаясь в Магадане, он закончил строительный техникум, начал работать на жилых объектах, потом институт заочно осилил, выбился в прорабы. После войны строители были в почете, в цене. Он пошел в гору, все меньше и меньше опасаясь за себя, размышляя: должно быть, позабыли хозяева про него, невелика птица — проводник. А может и так — не осталось и косточек, самого пепла от Эриха Утль и его архивов, и сумел ли кривоногий Покто (черт знает, кто он таков) сообщить о бегстве проводника — тоже вопрос…

Шли годы, гости не появлялись, да и труднее с каждым годом становилось признать в стареющем строителе былого буйноволосого парня. Соболев стал сутул, бросил отращивать и обесцвечивать для пущей конспирации усы. Зачем? Лысоватый его череп, на который он зачесывал седеющие остатки волос, оказался малым, усеченным позади на затылке — это разительно видоизменило внешность. Только глаза остались те же, да мало ли в России, которая, как болотная марь, кого хошь поглотит, водянисто-светлых глаз?

Целых пятнадцать лет скитался он по стылым северным стройкам, чураясь привязанностей, не заводя друзей, — а все звала тоска в теплую амурскую тайгу, к соснам и кедрам, к Силинге.

И он вернулся в Эворон.

Не сдался тоске, нет — переезд сюда, в самое логово, был навеян точным вдохновением: здесь-то его искать не станут! Для соотечественника с фамилией Соболев (буде маются еще где-нибудь на земле родственники танкиста) — несусветная глухомань. Для тех, других, Эворон — единственное место, коего должен избегать дезертир, от коего должен держаться подальше.

А он здесь.

Задачка не для германских мозгов, если еще они помнят его.

В сорок втором он решил: ничьим агентом ему не быть. Хватит смертельных игрищ и забав. В севенардовой пещере под Шаман-камнем схоронил оружие, упрятал все, что было дорого либо могло пригодиться: старинный компас-дефлектор, промасленную карту Покто в планшете, золотишко, собранное по жизни (лежал там и перстень из Нагасаки с хитрой мордой дракона — страх помыслить, что стало потом с Нагасаки, что было бы с ним, надумай он «рвануть», затаиться в японском городе).

Ах, Севенард, бородатое чудище, речи прелестные о Петербурге и настоящей жизни! Поглядел, пощупал он ее, и вот что ведь вышло — заступить место Ивана Христофоровича ему вышло! Сюда вернуться от жизни настоящей, к тайге и комарью, к Силинге злорадной. И нет другого места на земле, где дышалось бы безопаснее Митьке Баяндину по прозвищу Дьячок, то бишь Дмитрию Илларионовичу Соболеву.

Вот откуда беспокойство — Шаман-камень! Надо было давно стесать, сколоть те рисунки обухом и не лезли бы в тайгу любопытные. Пекшин-то как засуетился! Ученых вызвал. Убрать бы теперь от греха тайничок — но куда? Не в городскую же квартиру, на стружечные антресоли…

Некстати выплыло в памяти скорбное лицо отца Ксенофонтия. Горница выплыла, огонек у образов, шепоток батюшкин: «Бечь надо, Митенька, но куда, куда?»

Стучали часы…

Прав оказался инженер-полковник — на богатстве сидел. Оловорудный комбинат получается, на полковничьем-то касситерите, один из богатейших в Союзе. Всех обвело вокруг своего туманного пальца непостижимое время: и Севенарда бедного, и Покто кривоногого, и Эриха Утля. Только он, Баяндин, жив и будет жить, хотя до смерти горестно глядеть на растущие поверх сопок глыбастые цеха оловорудного комбината, на землю вспоротую железом, горестно — самому корежить и царапать ее, но и сладко — пусть хоть так…

В сорок втором он решил — ничьим агентом ему не быть.

Решить-то решил… И не был ни чьим, сам по себе, по батюшкиному благословению, по воле детства своего, по слезе севенардовой…

Хотел по здешнему жить, веровать во что-нибудь, пробовал — не может. Не принимает душа их торжества, как в отрочестве, тянется рука к ломику, чтобы порушить плотину, затопить орду.

Тогда, помнится, был штормовой Амур, сейчас же — робкая Силинга, злорадная (все так же хороша!), безответная. Переполошились в поселке, обнаружив трубу от котельной. Кто да кто дал команду! Кто? У начальника котельной своя голова на плечах, Соболев за всем уследить не в состоянии, увольте, милые мои…

А больше всех орал Сережа, сладость главная…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иван Семенович и Зоя Дмитриевна Кочетовкины с трудом дождались отпуска, пустились по летнему времени в дальний путь. Всего десять месяцев назад упорхнул Сережа, а кажется — век миновал. Сдал начальник механического цеха, как-то сразу и заметно постарел, сильнее хромать стал. По вечерам сидел Иван Семенович над скупыми Сережиными письмами, они приходили аккуратно, вчитывался, шевеля губами, в ровные строчки («Жив-здоров, что мне сделается, вы — как?»), пытаясь разглядеть в них что-то дополнительное, нужное. Не было там этого. И негде искать его, ответ на больное и главное — взял и упорхнул приемный сынок, нечем утешить Зою.