Владимир Кочетов - Провинциал

Когда-то Красная Шапочка был моим учителем в музыкальной школе, вернее сказать, моим мучителем. Теперь мы товарищи — разница в возрасте почти не ощущается, — при встречах надолго останавливаемся, говорим о погоде, о космонавтах, о новых кинофильмах, что идут в нашем кинотеатре.

— Ты все на заводе? — спрашивает Красная Шапочка. — Слесаришь? Забежал бы как-нибудь ко мне — у меня кран в ванной что-то барахлит. Слыхал, американцы с Марса грунт взяли? Вот черти! Мо-лод-цы! — Красная Шапочка любит смотреть телевизионные передачи. — А мой кот Маркиз вчера полбутылки вина вылакал. Представляешь? Бутылка была закрыта неплотно, он опрокинул, зубами, подлец, вытащил пробку, я прихожу, а он уж пьяный, валяется на спине, лапки поджал, мурлычет. Ну прямо «Раскинулось море широко…».

Я привык к ассоциативному мышлению Красной Шапочки и не удивлюсь, если сейчас, игнорируя паузу хотя бы в четверть такта, он переведет разговор с Маркиза на море. Ну да, так и есть.

— А я строю себе катамаран! — радостно сообщает Красная Шапочка. — Да! Такой, знаешь, с цепной передачей, как на велосипеде! Ты не можешь достать пластик? Нет? Жаль, жаль… Слушай, ты же слесарь, помоги наладить передачу? Шестеренку поставим на длинной оси, на ось с обеих сторон наденем лопасти, как миленькие будут крутиться! Эх, Лешка, походим мы с тобой по морю! Представляешь, солнышко, штиль, и мы с тобой на катамаране. Как нам будут завидовать, а! Давай двухместный сделаем? На двухместном катамаране — Евгений Николаевич Хвостов и Алексей Крюков. Звучит?! То-то же… «Венецианские прохлады…» Парам-барам-парам-барам!.. Ей-богу, не пожалеешь! — Красная Шапочка хлопает меня по плечу. — Привели мне на днях в первый класс мальчишку, маленький такой, шустрый, глазенки бегают. Что, спрашиваю, Моцартом станешь? Растерялся, плечами пожимает. А знаешь, говорю, кто такой Моцарт?..

Красная Шапочка рассказывает увлеченно, глаза его блестят. Я не слушаю. Я знаю, что будет дальше…

…Подталкиваемый в спину отцом, я робко вошел в маленькую комнату, которая называлась классом. Комната была пустая, только у стены стояло пианино, перед ним — два стула. На улице жарко, а здесь, в полуподвале, прохладно и сумрачно.

Красная Шапочка смотрел в окно на ноги прохожих. Услышав, как скрипнула дверь, он обернулся.

— А-а, Алеша Крюков?

Отец смущенно кашлянул, подтолкнул меня вперед.

— Вы, значит, Евгений Николаевич? А это Алеша… Гм…

Красная Шапочка подошел ко мне, прямой, высокий, я задрал голову, чтобы получше разглядеть его.

— Что, Алеша, станешь Моцартом? — Он засмеялся и жестко погладил меня по голове, словно дал несколько несильных подзатыльников.

Съежившись, я пожал плечами.

— А знаешь, кто такой Моцарт?

— Да мы с ним проходили, — подал голос отец, — он и кино видел и плакал, когда там Моцарт умер. Он у нас впечатлительный…

— Плакал… — Красная Шапочка задумчиво улыбнулся. — Это хорошо. Сколько тебе лет, Алеша? Восемь? Это хорошо!

Потом у нас был первый урок. Отец сидел в коридоре и ждал. А Красная Шапочка усадил меня на один из стульев и стал рассказывать, что существует семь нотных знаков. Он заставил меня пропеть вместе с ним гамму. Пропеть сверху вниз мне никак не удавалось, потому что надо было называть все знаки в обратном порядке, я путался, от напряжения разболелась голова.

— Ладно, на сегодня достаточно, — сказал Красная Шапочка и проводил меня до двери.

Отец суетливо поднялся нам навстречу.

— Ну как, есть у него способности?

— Слух хороший. Мы тут пели… Вы еще позанимайтесь с ним дома, пусть выучит гамму в обратном порядке. Си, ля, соль, фа, ми, ре, до, — пропел Красная Шапочка и весело под мигнул мне. — Инструмент у Алеши есть? Нет? Обязательно надо приобрести, а как же! Дневник, нотную тетрадь, сольфеджио, карандаш…

Да, уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как я увидел его впервые. За пятнадцать лет он ничуть не изменился: все те же суетливые серые глаза, короткий, словно обрубленный, нос, полные губы, вечно слипшаяся прядь русых волос на лбу.

— Да, Лешка, течет жизнь, — говорит Красная Шапочка, заглядывая мне в глаза. — Иной раз думаешь, что останется после тебя? Вот так прикроешь глаза и думаешь… Вот ты, так сказать, материальные ценности производишь, их можно пощупать, они дают реальную пользу, и против этого не попрешь, по-простому говоря. А мы, педагоги? И вообще — люди умственного труда? Что от нас останется? Пшик… Память… Хо-хо, но ведь это условное понятие: па-мять…

Я был без ума от Красной Шапочки: какой он веселый и совсем не строгий! Мы шли домом по бульвару, первые желтые листья падали с кленов и акаций, и я рассказывал отцу, что существует на свете семь нотных знаков.

— Кхе-кхе, — покашливал отец, — инструмент тебе надо.

В семье долго шли споры о том, какой род музыкальной деятельности мне избрать.

— Пианино, — говорила мама. — Если бы у меня был музыкальный слух, я играла бы только на пианино. Это благородно.

— Нет, лучше баян, — возражал отец. — На всех свадьбах первым человеком будет! Кого прежде всех позовут? Лешку? Кому раньше стаканчик поднесут? Лешке! Баян — инструмент народный, вот что! Песни на нем играть лучше!..

В конце концов решили определить меня по классу баяна: пианино стоило больших денег. Мама работала секретаршей в механическом техникуме, отец служил бухгалтером на судоремонтном заводе, и оба получали маленькую зарплату…

— Все в мире суета и тлен, даже ваши моторы, железки, которые ты собираешь. Вечно одно лишь искусство! Хотя оно и есть именно не что иное, как память…

Я хочу сказать Красной Шапочке, что тут он противоречит сам себе. Он всегда, когда увлекается, в одну минуту может высказать два совершенно противоположных мнения и при этом будет убежден, что и в том, и в другом случае открывает истину. Но возразить Красной Шапочке невозможно: в поток слов, извергаемый им, трудно вставить слово. Наши беседы с Красной Шапочкой протекают, так сказать, в одностороннем порядке: он говорит, а я слушаю, киваю. И так может продолжаться двадцать минут, полчаса. Больше я обычно не выдерживаю и под любым предлогом убегаю. В это время Красная Шапочка только начинает входить во вкус разговора, и когда я с ним прощаюсь, он сердится. Мне совсем не хочется его обижать, и поэтому я стараюсь оттянуть время прощания, насколько позволяет моя выдержка.

— Вам, производственникам, побочно, спокойней, гораздо спокойней, не говори. Да это ж одно удовольствие — такая жизнь: повкалывал свои восемь часов — и дуй на все четыре стороны! Голова ничем не забита, мозг полностью отдыхает, смотри вокруг, радуйся жизни! А мы, люди умственного труда, по-простому, мы же что: свои восемь часов отработай, и потом голова все время забита: думаешь. Вот у меня музыка в голове, допустим, у художника — картины. И спать ложишься с пухлой головой, и во сне думаешь. Я так, например, не высыпаюсь…