Владимир Кочетов - Провинциал

Я глубоко вздохнул и промолчал…

— …А ты помнишь Федю Колунцова, он классом старше тебя учился? Невысокий такой, способный, ну, конечно, помнишь! Встречаю его неделю назад, спрашиваю, как, Федя, жизнь? Да вот, говорит, Евгений Николаевич, в консерваторию поступил, в саратовскую. Так, елки зеленые, говорю, ты ж мой ученик! Веди в ресторан, елки зеленые! Он смутился, сейчас, говорят, идемте, я только домой забегу. Видно, денег с собой не было, из дому хотел взять. Ну и пошли мы, угостил он меня. Тост сказал. Вы, говорит, Евгений Николаевич, вывели меня на большую дорогу жизни, ну и так далее, приятно говорил, душевно, меня аж слезой прошибло. Вот, думаю, счастливый я человек: такого орла взрастил! Лети, думаю, дорогой, лети…

Я чувствую, как затекли, отяжелели ступни, и поэтому незаметно для Красной Шапочки переминаюсь с ноги на ногу. Поглядываю поверх его головы на зеленые кроны акаций, листья на них едва начинают желтеть. Все-таки день сегодня божественно хорош, воздух до того прозрачен и осязаем в то же время, что, кажется, звенит. Сходить, что ли, на море, окунуться последний раз в этом году…

— Ну, говорит, Евгений Николаевич, заходите, всегда буду рад вас видеть, душевно так говорит. Меня опять на слезу потянуло… А Джульбарс, до чего умный пес был, всегда чувствовал, когда я приходил домой выпивши. Не любил, рычал, по-доброму, конечно, рычал, но осуждающе: что ж это, мол, ты? А еще учитель называешься. А что, учитель — не человек? Что, выпить не может? Вот тем-то умная собака и отличается от самого глупого человека, что собака не понимает, что человеку ничто человеческое не чуждо, а человек всегда поймет…

Прошло полгода. Сомнительное происхождение моего баяна давало о себе знать. Сначала на басах некоторые кнопки стали западать и выскакивали только после того, как по баяну хорошенько хлопнешь рукой, потом и на клавиатуре повторилась та же история. Я чуть не плакал, изо всех сил стучал кулаком, выковыривал пуговицы клавиш. Я ненавидел свой баян! Я мечтал, чтобы в одну прекрасную ночь его украли, чтобы он сгорел, развалился на куски.

Теперь самым неприятный занятием на свете я считал игру на баяне. Я брал его в руки с отвращением, пиликал новые пьески, и мне казалось, что баян гнусаво воет назло мне, и клавиши западают назло. Вот запала одна и, сколько ни растягивай мехи, не выскочит обратно, так и будет тянуть одиноким, сиплым голосом на одной ноте: «А-а-а-а-а-а-а-а-а…»

Однажды отец не выдержал, снова отнес баян Акиму.

Тот ремонтировал его три дня. На четвертый день отец принес инструмент домой. Работал он исправно, но, нажимая какую-нибудь клавишу, я со страхом ждал, что баян вот-вот опять завоет хрипло, монотонно, как заводской гудок, что был слышен из нашего окна каждое утро и каждый полдень.

В музыкальной школе дела мои с каждым днем шли все хуже.

— Ведь ты лентяй. Ты просто лентяй! — стыдил меня Красная Шапочка. — Ты совершенно не занимаешься дома. А ведь какие руки, какие руки, тебе только и играть на баяне!

Он и бил меня по этим рукам. Линейкой. И норовил попасть по ногтям — так было больнее. Бил за то, что я путал пальцы — там, где следовало нажать клавишу третьим пальцем, я нажимал вторым или первым. Иногда я плакал. Мне было обидно и больно. Красная Шапочка вздыхал и говорил:

— Придется вызвать в школу отца.

Отец приходил, смущенно отводил глаза, покашливал в кулак:

— Кхе-кхе… Так он вроде занимается. Я сам за ним наблюдаю.

— Да не занимается он. — Красная Шапочка раздраженно постукивал линейкой по столу. — Здесь, на уроке, он все схватывает на лету, и получается неплохо. Играет! Дома остается закрепить материал, но на следующем уроке он играет хуже, чем когда мы только начали разучивать пьесу.

— Да он играет, кхе-кхе… Правда, последнее время его заставлять надо. Что-то с ним происходит…

— Ленив, — вздыхал Красная Шапочка, — ленив, да. А инструмент как, исправный?

— Как будто в порядке.

Как будто… Вот именно: как будто!.. Мне хотелось крикнуть Красной Шапочке, что инструмент этот и не инструмент вовсе, а хрипатая развалюха, которую стыдно в руки брать, не то что играть на ней. Но не мог же я выдать отца.

— Что скажешь, Алеша? — говорил Красная Шапочка. — Что скажешь в свое оправдание?

Я чувствовал, как краснеют моя уши, как слезы набегают на глаза, и молча пожимал плечами.

— Ну-ну, успокойся. Ты ведь способный мальчик. Только не ленись. Не будешь лениться?

— Не буду.

— Вот и хорошо!

Я старался получше разучивать дома пьесы, но скоро мой баян становился мне опять настолько противен, что я не мог на него смотреть. К тому же опять начали западать клавиши…

— …у академика Павлова. Он ведь что писал: лучше один раз в месяц здорово выпить, так, чтоб с копыт слететь, чем пить понемножку каждый день. — Красная Шапочка выразительно смотрит мне в глаза, я вижу в них искаженное отображение моего лица и улицу с маленькими одноэтажными домиками. — Организму нужна встряска…

Двоек в моем дневнике прибавлялось. Красная Шапочка любил повеселиться, иногда он спрашивал посмеиваясь:

— Что, Алеша, тебе поставить сегодня — три с минусом или два с плюсом?

— Три с минусом, — лепетал я в надежде, что Красная Шапочка так и сделает.

Но Красная Шапочка поднимал над собой указательный палец, и торжественно изрекал:

— Нет, Алеша, я поставлю тебе два с плюсом! Ведь плюс лучше минуса? — спрашивал он доверительно. — С плюсом отметка твердая!

А когда я приходил совсем уж неподготовленный к уроку, Красная Шапочка ставил мне единицы. Ставил их своеобразно: расписывался и под фамилией двумя прямыми линиями делал росчерк. Непосвященный, заглянув в дневник, увидел бы только фамилию Красной Шапочки, но если бы догадался повернуть дневник на девяносто градусов, его глазам предстали бы еще и гигантская единица.

Конечно, родители были посвящены в эту маленькую тайну. Я не умел лгать. Когда однажды мама спросила меня, почему Евгений Николаевич не поставил мне за урок никакой отметки, я молча повернул дневник так, что она сразу увидела единицу.

— Бедный ребенок! — воскликнула мама. И от жалости к самому себе я расплакался. Мама стала меня утешать, гладить по голове, приговаривать: — Ну что ты, ну подумаешь, единица…

И хотя потом, когда я приносил в дневнике очередные единицы, она меня ругала, я твердо помнил и осознавал, что я «бедный ребенок»…

— …Да, Алеша, да, жизнь — суета, и все эти мелкие неурядицы выеденного яйца не стоят, по-простому говоря. Но все равно неприятно, и ведь, главное, обидно, что какой-то, извини за выражение, индюк будет учить тебя жить. Да он, может, и ногтя моего не достоин, а туда же… И это, в конце концов, грубо, просто грубо! Ну ничего, мы еще посмотрим, я еще покажу. Он думает, раз он директор, ему все дозволено. «У вас неправильный метод, Евгений Николаевич, так нельзя, вы живете отсталыми представлениям!?». А вон мой Федька Колунцов в консерваторию поступил! В кон-сер-ва-то-рию! Что, говорю, съели? Так этот индюк, знаешь, что мне сказал? «Может, он поступил в консерваторию не благодаря, а вопреки вам». Какой хам, какой хам, а?!.