Владимир Кочетов - Провинциал

И в эту минуту Ваня почувствовал, что нет у него на земле никого, кто был бы ближе и роднее Егора.

Ему нравилась Москва, нравились ее широкие улицы, старинный Кремль и расписные купола Василия Блаженного, Ботанический сад и метро, Ленинские горы с университетом, куда однажды его возил Егор, и самая высокая в мире Останкинская телебашня… Но все-таки в большой и прекрасной Москве, где было все, Ване теперь постоянно чего-то не хватало. Может быть, моря? Или пирамидальных тополей? Или чего-то еще? Он не знал. Но чувство этой потери не давало ему покоя.

И если бы его спросили теперь, где он хочет жить: остаться в Москве или вернуться в родной город, — он выбрал бы свой город, потому что было в маленьком его городке что-то такое, отчего не возникало в душе беспокойного чувства потери. Там и знакомые и незнакомые люди были для Вани своими, там все казалось своим — каждое дерево, каждый дом, каждая повстречавшаяся на улице кошка, собака… И еще ему казалось, что там он начал бы новую жизнь и уже никогда больше не врал бы, никогда…

Этот город был царством пыли, несмотря на то, что почти все улицы в нем были заасфальтированы. Пыль приносило ветром из песчаной степи. Она крутилась над тротуарами, засыпала прохожим глаза, а когда ветер утихал, ложилась на асфальтовых дорожках волнистыми ручейками, наполняла ямки и выбоины, прибивалась к стволам деревьев.

Пожалуй, только в городском саду пыли не было. Сад лежал у моря, и его часто называли набережной. Огромные вековые деревья заслоняли пышными кронами небо, и даже в знойный день здесь было сумрачно и прохладно.

Сад — любимое место отдыха пенсионеров. Старики захватили самые лучшие скамьи, они собирались на них с утра и сидели до вечера, с перерывом на обед, говорили о погоде, о болезнях, вспоминали молодость, с улыбками рассказывали о внуках. Каждый раз, проходя мимо скамеек, где сидели пенсионеры, Ваня чувствовал тугой, едкий запах нафталина. Казалось, нафталин хранит стариков от смерти так же, как хранит от моли их одежду.

А за городским садом, за хитро сплетенной сетью городских улиц, на вершине невысокой, но крутой горы Анжи-Арка сверкает над морем красно-белыми полосами маяк. Конечно, это не Останкинская телебашня, но для их города он что-то вроде нее. По ночам широкие белые лучи маяка плавно скользят в черном пространстве неба, словно огромная белая рука гладит уснувший город по крышам домов.

Больше всего Ваня с Егором любили купаться на море рано утром. Придут, бывало, солнце только встает, большое, красное, оно едва видится расплывчатым пятном сквозь туман. Братья стынут от этого тумана, пока раздеваются, с криком бросаются в воду, но скоро туман рассеивается, по морю навстречу им устремляется ослепительная солнечная дорожка, а солнце сразу прыгает высоко в небо и становится маленьким и обычным. Спокойно, без всплесков Егор и Ваня уплывали далеко в море, они старались плыть по солнечной дорожке, но это никогда не удавалось, потому что, едва они приближались к ней на гребок, дорожка на гребок отдалялась, оставаясь все время недосягаемой.

Всегда странно волновало Ваню мусульманское кладбище в противоположной стороне города, у самого подножия горной гряды. Впрочем, мусульманских кладбищ было много, но их дворовая ватага чаще всего ходила именно на это, самое большое и древнее. Подойдут к терновому плетню, перелезут через него, исцарапаются, понаколют о колючки руки и ноги, но, не обращая на это внимания, тихо бродят между каменными памятниками-плитами, даже смеются тихо — во всех живет уважение к умершим. Отобьется Ваня от всех, захочется ему побыть одному, и бродит, бродит по колено в сухой, пыльной траве, которая, как считает поверье, поет песню усопшим, и называется эта песня «Лай-лай».

Еще любили они всей дворовой ордой, перемахнув снова через терновый плетень, уйти в горы. Подниматься приходилось по узкой крутой тропинке, проложенной среди ярко-зеленого колючего кустарника; чтобы подняться по такой тропинке, надо было хвататься за ветки кустарника и не идти, а фактически подтягиваться на руках. Но зато когда поднимешься на вершину, подойдешь к каменному ноздреватому обрыву, поросшему мхом, увидишь внизу под собой весь город: маленькие, игрушечные домики разбежались на узкой полосе между горой и морем, крохотные, как мошкара, люди суетятся на узких ленточках улиц. Можно было отыскать и то место, где стоят их дома: три красные железные крыши и зеленые стрелы пирамидальных тополей над ними…

Каждое утро Ваня вставал очень рано, до восхода солнца, и шел за молоком на соседнюю улицу. Подходил к знакомым голубым воротам, отворял калитку, нагибаясь, шагал во двор. Здесь жили аварцы, добрые, веселые люди. Уже горел во дворе костерок, на котором грелась в котле вода. Маленький, обритый наголо, старик с огромными седыми усами, в белой рубахе и полосатых, засученных по колено штанах, босиком, сидел перед котлом на корточках, подкидывал в огонь щепки. Ваня подходил к нему, громко говорил: «Здравствуйте, дедушка!» Старик вскидывал быстрые живые глаза и отвечал: «А-а, малядой человек! Садись! Ну как жизнь малядой, а?» Он похлопывал Ваню по спине и смеялся. Потом вставал, убирал лопатой лепешки коровьего навоза. Из дому выходила его дочь, худая тридцатилетняя женщина, имевшая пятерых детей. Она выгоняла из сарая корову и садилась ее доить. Ваня слышал звон, а потом шипение струй молока в подойник и каждый раз с любопытством оглядывал двор: прислоненную стоймя к забору тачку, семейство рябых кур, важно расхаживающих подле и искоса взглядывавших на Ваню, пятерых серых котят, которые сидели на штабеле из досок и, сладко потягиваясь, умывались. Смотрел на покорно стоявшую корову, на маленькую телочку, которая просыпалась и сама выходила из сарая на середину двора. Тонкие ножки ее дрожали в коленях, стояла она неуверенно, покачиваясь, переступая черными копытцами. Смотрел на старую железную кровать, что стояла тут же, на костер с котлом, на живую крышу зеленеющего винограда, покрывавшую сверху двор так, что почти не было видно неба. Все это было Ване давно знакомо, но каждый раз он находил здесь что-то новое, привлекательное. Так приятно пахло деревенскими запахами навоза и молока, зелени и досок, коровы и кур, так приятно щекотал ноздри пахучий дымок костра.

Наконец корову кончали доить. Ване наливали в стеклянную банку три литра теплого, от которого шел пар, пузырившегося молока. Ваня платил и, попрощавшись, шел домой.

Только выйдет из калитки — не удержится, попробует, чтобы сразу, а то, пока донесешь домой, молоко совсем другим становится, — отхлебнет густое, теплое, жирное молоко, и словно живые токи пробегут по телу…