Владимир Кочетов - Провинциал

Слушая Егора, Ваня почему-то вспомнил, как приходил недавно к матери в палату одни генерал, из больных. Пришел и спрашивает: «Елена Ивановна, откройте секрет, как вы таких сыновей воспитали? Почему они вас так любят?» А мать ему отвечает: «Да я никак особенно их не воспитывала, живем себе да и живем, как все люди». Генерал обиделся, подумал, что не хотят ему открыть «секрет». Ушел недовольный, старый, седой, ноги дрожат, очень грустный ушел генерал. У него камни в печени. И за два месяца его ни сын, ни две дочери не навестили в больнице — хотя все трое живут в Москве…

— Да, брате, — продолжал Егор, — жизнь течет, черт возьми, и убегают драгоценные дни. Надо работать! Чем больше мы работаем — тем медленнее бежит время, тем длиннее жизнь. Хотя, кажется, должно бы быть наоборот, потому что, если работа увлекает — время летит незаметно. Великий парадокс! К сожалению, этот парадокс еще не все поняли и оценили, а именно благодаря ему человеческая жизнь становится богаче, осмысленнее, ибо когда работаешь — сразу живешь как бы двумя или даже несколькими жизнями, и потом в памяти остается воспоминание о них. Понимаешь? Кажется, что прожил ты не одну, а десятки, сотни жизней! Поэтому мне и хочется, чтобы ты занимался рисованием, живописью, чтобы из тебя вышел художник, — Егор прищурил глаза, и изнутри их словно осветила магниевая вспышка. — Тогда мы им всем покажем! Мы с тобой еще завоюем Москву!

Ваня усмехнулся. В последнее время Егор словно помешался, все повторяет «завоюем, завоюем». Тоже — Наполеон…

Но почему-то Ване вдруг стало грустно, он знал, что из него вряд ли выйдет художник… Ну не выйдет — и не надо. Значит, нет таланта, не всем же быть талантливыми. И не в этом главное… А в чем главное? Что в жизни важнее всего?..

Ваня подошел к окну, оперся лбом о холодное стекло. Темнело, на улице густыми хлопьями валил снег.

— Егор, что самое главное в жизни? А?

Брат откликнулся сразу, словно давно ждал этого вопроса:

— Удача!

«И все?.. — разочарованно подумал Ваня. — Неужели только удача?..»

— А еще?

— Ну любовь, наверно.

«Да, любовь, как я сразу не догадался! — обрадовался Ваня. — Нина теперь даже не смотрит в мою сторону, а мне все время кажется, что она подглядывает за мной, что у нее есть такой маленький телевизор, по которому она видит все, что я делаю. Она испытывает меня, и я стараюсь не врать, потому что она ведь сразу поймет, что я вру… Все мои несчастья из-за этого! Что на меня такое нашло? Как с ледяной горки летишь и не можешь остановиться — или падай, или катись, а падать больно. Но уж лучше пусть будет один раз больно… Наверно, самое главное в жизни — не врать…»

— Что, брате, задумался? Решаешь мировые проблемы? Что в жизни важнее? — Егор подошел к Ване, ласково потрепал его по голове.

— А я уже решил, — с вызовом сказал Ваня.

— Ну? — Егор усмехнулся. — Так что же?

— Не врать.

— Хм… тоже верно!

— Егор, а ты кого-нибудь обманывал?

— Я? Нет как будто. Ну, может, иногда по мелочи.

— А помнишь, ты однажды не поехал к маме в больницу… Я потом увидел твои рисунки, — Ваня говорил совсем тихо, голос вдруг задрожал, мелко затряслись руки, и он торопливо сунул их в карманы брюк. — Маму ты рисовал… Помнишь? И знаешь, что я подумал? Что ты тогда врал!

— Хм… Вот как! Как же я врал?

— А так! — выкрикнул Ваня. — Рисовал! Как ты мог! Ведь ты тогда врал, что любишь маму!

— Ничего не понимаю. Успокойся и говори нормальным тоном.

Ваня почувствовал, что сейчас расплачется, и отвернулся к окну. Несколько минут они молчали. Ваня запрокинул голову, чтоб набегавшие на глаза слезы не покатились по щекам. Егор за его спиной растерянно вздыхал.

— Ну, расскажи мне, почему ты думаешь, что я не люблю маму? — сказал он наконец. — Может, ты что-нибудь не так понял?

— Я так понял! — сказал Ваня, не оборачиваясь. — Мама тогда нас так ждала… Она ведь совсем одна в этой больнице. Я просил тебя поехать, а ты не поехал, вместо этого рисовал маму — такую… как будто она уже умерла! Если бы ты ее любил, разно ты мог бы? Мог?! — Ваня повернулся к Егору, и слезы, которые он до этого удерживал, покатились по щекам. — Ведь не искусство твое маме нужно было, а просто чтобы ты пришел. А ты…

Егор обнял Ваню за плечи и, как больного, осторожно повел к тахте. Они сели рядом. Егор закурил.

— Ну, давай по порядку. Ты обвиняешь меня в том, что я не люблю маму, что я лгун и лицемер: притворяюсь, что люблю, а на самом деле — нет. Так? Ты решил это потому, что я несколько дней не навещал маму, работал, потому что вдруг почувствовал прилив сил. И кстати, профессор очень хвалил те рисунки.

— Вот именно — т е! — передразнил Ваня. — Как ты мог! Еще профессору показывал.

Егор удивленно посмотрел на Ваню:

— Так… кажется, понимаю… Вот ты о чем! Я и не думал никогда… Понимаю, понимаю. — Он нахмурился, затушил в пепельнице недокуренную сигарету. — Возможно, ты прав. В этих рисунках было что-то нехорошее, я чувствовал, да-да, сам чувствовал, но только сейчас до меня дошло!.. Но разве можно говорить, что я не люблю маму? Я ее люблю так же, как ты, и готов… Да что там! Просто каждый человек бывает однажды так или иначе виноват перед другим человеком, и я грешен, каюсь, я сам чувствовал, что делаю что-то не то, но не мог остановиться, словно кто-то толкал меня под руку! Конечно, если это возводить в те максималистские категории, какими рассуждаешь ты, выходит, я лицемерил. Но, пойми, это все не так просто…

Егор встал с тахты, нервно заходил по комнате.

— А знаешь, что я подумал? — продолжал он. — Я подумал, что наша мать тоже порой лицемерит. Не перед нами. Нет, нет. Ну кому нужны ее письма! Добро бы еще во имя чего-нибудь возвышенного, а то ведь… Я и не знал о них, мне врачи пожаловались: мол, скандалит. Ну, я пошел к главврачу и попросил его не передавать больше матери ни одного письма. Он пообещал, говорит, они думали, это письма от родственников. Не станут же они читать чужих писем! Пока мать была здоровой и занималась всей этой чепухой — еще куда ни шло. Но теперь, когда она так больна, это превращается в лицемерие, бессознательное, возможно, но лицемерие! Комический парадокс — добро наизнанку… Впрочем, может, это еще и от тоски, а? По городу, по работе. Может, ей кажется, что она нужна людям, что без нее не обойдутся?

— Читал я эти письма, — презрительно сказал Ваня, — мылькины и дунькины… Я говорил маме, а она… Ее ведь не переспоришь!

— Что же ты мне ничего не сказал? — Егор укоризненно покачал головой.

— Да ты… тогда… вдохновение… — пробормотал Ваня.

— Ну-ну, ладно. К черту всякие письма! Раз мать этого не понимает, это должны понять мы, верно? Для ее же блага. Хватит, ей давно пора оглянуться и пожить для себя. Черт возьми, мы уже не дети! Станет матери лучше — возьму академический отпуск, и поедем домой, поживу год дома, пока мать не поправится. Она, правда, и слышать не хочет об академическом, боится, что я брошу институт, но это вздор! Не могу же я, в самом деле, отправить вас домой одних. Поработаю в издательстве, поднаберусь опыта. А Москву мы еще завоюем — время есть! Верно?