Владимир Кочетов - Провинциал

— Ах, — мечтательно вздыхает молчаливый Славик Рябинин и в предвкушении восторга прикрывает голубые глаза.

— Готовьте ма-агнитофо-о-оны-ы! — напрягая мощную грудь, басом поет Миша Тонкошей. — Билеты Са-ашка достае-о-от!

Я пожимаю плечами, мол, попробую. Почему-то я приглянулся молоденькой кассирше из филармонии, и она беспрекословно выдает мне — по крайней мере, всегда выдавала — столько билетов, сколько я у нее прошу. Бедная девочка! Ребята прозвали меня дон-жуаном, а я не такой уж дон-жуан: второй год никак не могу преодолеть проклятую робость и объясниться с Ритой Истоминой, хотя только о ней и думаю.

И сейчас в конце улицы вдруг появляется ее яркий оранжевый сарафан, распущенные волосы бьются за плечами золотым парусом. Я вздрагиваю. Рита бежит к нам. Она, да не только она — весь курс знает, где нас искать, если мы не на лекции. Наверно, Конфликт разбушевался…

Риту обгоняет сверкающая на солнце черная «Волга», через минуту проносится мимо нас, в десяти шагах от пивного ларька, и мы видим в ней Поленова, в степенной задумчивости откинувшегося на заднем сиденье, — знаменитого поэта, что живет в нашем городе.

— Во житуха! — восхищается Миша. — А ведь не Пушкин.

— Пушкин всегда бы жил бедно, — наставительно говорит Кирилл и кивает на промчавшуюся «Волгу». — Когда-то Поленов с моим отцом за одной партой сидел, а сейчас, куда на фиг, — Париж, Рим, Токио!.. Вознесся! — Потянувшись всем своим длинным, худым телом, он падает навзничь на траву и почти выкрикивает: — Но что касается меня, обоим предпочту Вознесенского! «Лежу бухой и эпохальный. Постигаю Мичиган…»

Я смотрю, как приближается Рита, и уже могу разглядеть, что лицо ее вправду чем-то встревожено.

— Ритка, садись пить пиво! — кричит Сережка и, хохоча, протягивает ей кружку.

Рита обводит нас потерянным темным взглядом и шепчет, едва справляясь с дыханием:

— Саша… можно тебя на минутку…

Я удивленно поднимаюсь с земли, подхожу к ней и говорю нарочито развязно:

— Да, мадам…

— Саша, только что звонили в деканат… Надо Кириллу как-то сказать… я не знаю… У Кирилла умер отец…

Он лежит на столе в новом черном костюме, впадины на висках, высокий лоб отливают парафиновым глянцем, левое веко прикрыто не до конца, глаз тускло блестит, словно подглядывает за женой и сыном, словно еще жив наперекор всему. За два дня у него выросла черная клиновидная бородка, странно гармонирующая с редкими седыми волосами на голове, она придает лицу выражение значительное, загадочное и делает похожим на Мефистофеля. Белая капроновая рюшка по краям гроба точно рамка печального портрета.

Его жена, вся в черном, с припухшими, покрасневшими глазами, нервно теребит комочек носового платка, поминутно сморкается, поправляет цветы. Кирилл сидит у гроба, согнувшись, не мигая, глядит на сложенные на груди морщинистые руки — на ногтях синими огоньками отсвечивает блеск оконных стекол.

Тяжелым дурманом колышется в голове тошновато-сладкий запах лилий, роз. Поскрипывают стулья. Глубокие вздохи и напирающая со двора сутолока: «поглядеть на покойника».

Протискиваюсь к двери, выхожу во двор. Двор траурно цветет черными платками старушек соседок.

Подходит Сережка, морщит покатый лоб, ерошит на голове жесткие рыжие волосы:

— Дай закурить… Конфликт пришел.

— Да ну!

Славик и Миша стоят неподалеку. Девчонки наша толпятся на противоположной стороне двора, их много (факультет у нас «девчачий» — иностранных языков), но среди ситцевых платьиц и мини-юбок я вижу ясно только короткий оранжевый сарафан Риты, едва прикрывающий ее загорелые точеные ножки.

Несколько ребят у подъезда, наверно соседи, курят, переговариваются, поглядывают на небо. Как бы в подтверждение их опасений тяжелая капля падает мне на плечо, за ней — другая. Редкий крупный дождь застрекотал по листьям молодых тополей. Запахло весенней свежестью, асфальт в минуту покрылся пятнами и лежит, выгибаясь, как шкура гигантского леопарда. Старушки обеспокоено закудахтали и убрались под зеленые навесы деревьев, а мы подставляем спины летнему дождю.

Подходят Миша и Славик.

— Киря, — сообщает Славик, и наши головы, как по команде «равняйсь», поворачиваются направо. На крыльце стоит Кирилл. У кого-то из парней берет сигарету, прикуривает, не забывает поблагодарить.

Медленно он приближается к нашей четверке, берет меня под руку:

— Давай, Санька, походим…

— Он болел? — осторожно спрашиваю я.

— Тяжело. Последние три недели в больнице лежал.

— Почему же ты ничего не говорил?

Кирилл пожимает плечами. И в душе моей поднимается чувство обиды: столько лет учимся на одном курсе, пьем у Ибрашки пиво, рассуждаем о Ковач, Поленове, Вознесенском, а, в сущности, ничего не знаем друг о друге, ничего.

— Неделю назад отнес в больницу кипу журналов, — говорит Кирилл сдавленным шепотом, — думал, на месяц ему хватит, а он прочел в три дня. Не мог без дела сидеть. Просил принести еще, да пока я прособирался…

Повизгивая тормозами, рядом с нами останавливается тупорылый УАЗ. Из крытого брезентом кузова выпрыгивают, покряхтывая, музыканты, в руках у них футляры и чехлы с трубами, барабан.

— Жмурика скоро понесут? — весело спрашивает один из них, с бледными, почти белыми глазами.

— Потише, похороны ведь… — удерживаю я его за локоть.

Он меряет меня наглым, ощупывающим взглядом, улыбается:

— Да?

Так и хочется врезать по его припухшей физиономии! Я даже слышу хруст, с каким мой кулак прилип бы к его широкому вдавленному носу, и, чтобы не ударить, засовываю руку в карман.

Дождь становится мельче и теперь не лупит отлитыми в пули каплями, а моросит. Двор полон народа.

Четвертый час, пора выносить.

Пожилая расторопная женщина в черном раздает нашим девчонкам венки. Худой белобрысый подросток получает малиновую подушечку с орденами и медалями и страшно этим доволен: разглядывает, гладит пальцем холодное серебро наград. Ребята, топтавшиеся у подъезда, соседи Кирилла, входят в подъезд, и через несколько минут гроб, плавно покачиваясь, выплывает на их плечах во двор.

Из подъезда выводят мать Кирилла. Выстраиваются с венками наши девчонки. Двое мужчин поднимают крышку гроба и, просунув под нее головы, спрятавшись от дождя, несут вперед. Пронзительно и надрывно звякают медные тарелки, эхом отзываются закрученные улитками трубы. Стараюсь сморгнуть набежавшие на глаза слезы и морщусь: тенор фальшивит с первых же тактов. Мне почему-то кажется, что фальшивит, назло мне, тот музыкант с поломанным носом, хотя я прекрасно вижу, что он играет на кларнете, огромной черной пиявкой присосавшемся к его губам.

Процессия выходит со двора, пересекает бульвар, сворачивает на проезжую часть улицы. Кирилл догоняет мать и втискивается между нею и высокой статной женщиной — какой-то родственницей. Оглядываюсь назад. Несмотря на дождь, народу много, и многие застигнуты врасплох — без зонтов, без плащей. Но идут.