Владимир Кочетов - Провинциал

Мать Кирилла подводят к гробу, она наклоняется, целует голову мужа. Кто-то подталкивает в спину и Кирилла:

— Попрощайся с отцом.

Кирилл целует отца в лоб, и я губами чувствую, какой он, должно быть, холодный, скользкий. Покойника накрывают белым покрывалом.

— Цветы уберите, — подсказывает одна из дам под пестрым птичьим зонтиком.

Славик и Сережка выбрасывают из гроба цветы, розы цепляются шипами за покрывало, их приходится отдирать. Летят на траву и лилии, полдороги покоившиеся на моей голове. Неожиданно толпа, теснящаяся вокруг могилы, вздрагивает, раскалывается, кому-то спешно дают дорогу. В проходе появляется Поленов, невысокого роста, плотный, похожий на седого быка. Многие ловят его взгляды, а те, с кем он по ходу здоровается за руку, чувствуют себя как бы выделенными из толпы, и лица их подергиваются плесенью значительности. Поленов в рубашке с короткими рукавами, и вот уже кто-то угодливо предлагает ему свой мокрый пиджак. Он отмахивается, подходит к гробу, стоит молча, насупив седые брови.

— Подойди, поздоровайся, — шепчет Кириллу мать.

На лице Кирилла удивление, восхищение — он понимает, какая им оказана честь, но не может сдвинуться с места.

Сообразив, что именно Кирилл сын его старого знакомого, Поленов сам подходит к нему, крепко жмет руку.

— Какой молодец, что пришел! — слышится в толпе восхищенный шепот.

И я с горечью думаю: Поленов достиг такого положения, когда всякий нормальный человеческий поступок ему ставят в заслугу.

Наконец на гроб надвигают крышку, и Миша Тонкошей, вытащив из-под мышки неизвестно откуда появившийся молоток, начинает вколачивать первый гвоздь. Кирилл жмурится, с каждым ударом веки его вздрагивают. Миша делает шаг в сторону и передает гвоздя и молоток мне, я передаю Сережке: почему-то боюсь, что под моими ударами гвоздь искривится и выйдет еще одна неудобная заминка. Гвоздь впивается жалом в доску. Кто-то кидает к моим ногам толстые, мокрые, выпачканные песком веревки. Я передаю один моток Сережке и Мише, конец другого подсовываю под гроб, с противоположной стороны его вытягивает Славик. Звякают тарелки, по телу пробегает нервная дрожь. Медные горла труб подхватывают траурную мелодию марша.

Гроб на веревках подтягивается к самому краю могилы. Я оглядываюсь, вижу рядом заплаканное лицо Риты Истоминой и, вдруг оскальзываясь, хватаю выпачканными землей пальцами ее руку. Рита тоже теряет равновесие, ее желтые босоножки неумолимо движутся к яме. Она слабо вскрикивает, в толпе проносится короткое «ах!». У самого края могилы я успеваю подхватить Риту, рука моя неловко стискивает ее левую грудь, под намокшим сарафаном я чувствую острый пупырышек соска, и в голове невольно проносится, что Рита без лифчика — почему-то сейчас это модно среди девушек. Рывком я тяну ее к себе, от силы рывка мы по инерции отлетаем на два шага назад, толпа облегченно вздыхает, а Рита, вдруг зарыдав, прижимается ко мне всем своим маленьким, вздрагивающим телом. Я ощущаю нежное тепло ее дыхания, обнимаю Риту, шепчу на ухо; «Милая, не надо, милая…» Ее волосы пахнут сеном, и в эту минуту я ее так люблю, как будто нет у меня на земле человека роднее и ближе.

Кто-то берет у меня из рук веревку, нас с Ритой оттесняют назад, и вот уже, повиснув над могилой, гроб опускается все ниже, ниже, вот звонко чмокает о влажную землю.

Кирилл бледнеет еще больше и заставляет себя смотреть на вишневый, насквозь вымоченный дождем сатин. Сверху на гроб с тупым стуком падают комья земли…

Через десять минут ребята ровняют лопатами бугорок, складывают на него венки и выброшенные из гроба цветы.

— Ленты расправьте, — подсказывает одна из дам под пестрым зонтиком.

А через час мы сидим за столом в той комнате, где стоял гроб, пьем водку, обжигаем губы наваристым борщом, и почему-то совсем не стыдно есть, пить, согревать озябшее тело. Напротив меня сидит Поленов, а рядом с ним та самая кладбищенская нищенка, что крестилась под акацией. Когда возвращались с похорон, она первая залезла в автобус и сейчас, вольготно расставив толстые локти, хлюпает борщом, сморкается, сунув красный пористый нос в грязную тряпицу, нагло обводит всех красными глазами алкоголички. Она знает — не выгонят, не посмеют.

Немного хмельные и раскрасневшиеся выходим на крыльцо. Дождя нет и в помине. Косые солнечные лучи гигантскими столбами упираются в землю. Плотный до осязания воздух жадно лезет в ноздри.

Вместе с Кириллом садимся на скамеечку, молча сидим десять… пятнадцать… двадцать минут. Рубашка на мне высохла, а брюки еще волглые, я соскребываю ногтем кружочки налипшей на них грязи и думаю о всех нас: ведь все, как один, шалопаи, откуда же столько умения, такта в таком деле, как похороны? Оказывается, живет в нас подсознательно веками освященная традиция, и в критические моменты она проявляется сама собой, как естественная, необходимая опора для души, наверно это приближает нас к частице того огромного и сокровенного понятия, имя которому — Народ…

Проходит полчаса, и мы прощаемся, по очереди пожимаем Кириллу руку, обещаем прийти завтра. Он провожает нас болезненно кротким взглядом, растерянно благодарит, улыбается.

Едва мы выходим со двора, как облегченно вздыхаем, оцепенение, владевшее нами в течение всего дня, мгновенно рассеивается, и мы замечаем, что нам совсем не хочется расходиться по домам.

— Погуляем? — предлагает всегда молчаливый Славик.

— Погуляем, — подхватывает Рита.

— К морю! — кричит Сережка.

И на перекрестке мы сворачиваем к морю. Мы идем по улице, тесно обнявшись, и так приятно видеть, как рядом с моими разбитыми тряпичными туфлями вспыхивают желтые Ритины босоножки.

— Мальчики, я вас всех так люблю! — говорит Рита, и голос ее дрожит от любви и волнения.

— Ребята, Ковач! — радостно, гулким басом восклицает Миша.

Половина афиши на фанерном стенде отклеилась, под ней видны уголки других афиш, налетающий с моря ветерок треплет раскрашенный лист с голубым портретом, и кажется, что Ковач бьется головой о стену дома, как бы понимая, что и ее скоро забудут и поверх ее лица наклеят новую афишу.

В конце улицы мы, как дети, перепрыгиваем с рельса на рельс через железнодорожное полотно, мимо громоздкого здания мельницы, на карнизах которого в свете вечерней зари ало горит мучная пыль и воркуют алые голуби, по крутой, заросшей бурьяном тропинке спускаемся к морю.

Море лениво перекатывает розовые валы, обрушивает их на покрытые водорослями прибрежные камни. Чем дальше от берега, тем оно спокойней, тон его нежней, у горизонта оно почти такое же пепельно-розовое, как гаснущая в небе заря.

Сережка подбирает среди ракушек круглый голыш и пускает им по воде, камень летит стремительно, как птица. И вдруг мы начинаем смеяться. Мы смотрим друг на друга и смеемся молодо, глупо, не стыдясь своего эгоистичного смеха.