Владимир Кочетов - Провинциал

Около меня появляются Миша и Славик.

— Сменить бы, — говорит Славик и кивает на ребят, что несут гроб.

Мы выбираемся из толпы. Гляжу на Кирилла — лицо его мокро, взгляд тусклый, невидящий. Подхватываю ладонью тяжелое дно гроба, дышу в чей-то затылок:

— Давай подменю. — Дыхание, отталкиваясь от затылка, влажным теплом возвращается к моим губам.

Гроб шатает, нас со Славиком заносит, похоже, мы решили развернуться и отнести покойника назад, домой.

— В ногу идти надо, — советует Сережка.

Идти в ногу гораздо легче, гроб плотно упирается в плечо. Оказывается и в этом деле нужен опыт.

Грузовой ЗИЛ с открытым задним бортом, с пестрой лентой ковра в кузове, обгоняет нас, тормозит. Поеживаясь под дождем, подбегает щуплый, востроносый шофер:

— Что, ребята, на машину поставим?

— Да нет, понесем, — отвечает за всех Миша, и мы чувствуем, что он прав, что именно так и надо поступить.

— На плечах хорошо бы, конечно: почет и вообще, — соглашается шофер. — А не устанете? Далековато. И дождь…

— Не устанем.

— Ваше дело. Я позади поеду, если что… — И шофер делает жест, точно сваливает со спины куль с песком.

Через два квартала меня сменяют, и я возвращаюсь к идущим за гробом.

Притихший было дождь льет с новым ожесточением. С покатого асфальта вода стекает к бордюру, на вспененных лужах шишками вскакивают пузыри. Когда дождь был потише, я улавливал краем уха разговоры: кто-то просил помочь «сделать» кандидатский минимум, кто-то рассказывал, как купил за ящик водки новый железный гараж; две полные, немолодые дамы под пестрым птичьим зонтиком щебетали о новом кримпленовом платье общей знакомой и радостно соглашались друг с другом, что вкус у нее «подгулял». А сейчас разговоры примолкли. Как будто дождь смыл все то мелочное, суетное, чем опутали людей будни, и на лицах проступила печать первородного достоинства, отрешенности и того удивительного величия, что из всех живых существ присуще лишь человеку. Мужчины идут, не горбясь, не прикрывая лысины газетками, как делали это вначале, а приосанившись и как бы напрягшись всем телом, не обращая внимания на струи воды, отвесно падающие с неба. Даже те две дамы под пестрым птичьим зонтом призадумались.

На перекрестке ряды провожающих смешиваются, и возле меня оказывается Конфликт. На него жалко смотреть: узкая грудь, длинные руки, старчески усохшие ноги так туго облеплены промокшим насквозь чесучовым костюмом телесного цвета, что Конфликт словно голый. Совсем голый, только в шляпе, нахлобученной по самые уши, да в галстуке, съехавшем на сторону и безумно напоминающем петлю на его морщинистой шее.

— Больше не могу, — чуть слышно хрипит Конфликт. Его маленькие серые глазки, от грозного взгляда которых обмирало не одно поколение студентов, смотрят на меня из-под толстых стекол очков заискивающе, просительно. — Я, наверное, побегу домой, а?

В первое мгновение я не успеваю сообразить, что это у меня всемогущий Конфликт испрашивает разрешения, одобрения, а когда понимаю — кровь ударяет в лицо.

— Конечно, Николай Петрович, идите домой. Идите. Я очень вас прошу, пожалуйста… — Я уговариваю его и уступаю дорогу, чтобы он мог выйти из толпы. Конфликт делает вид, что колеблется, но через минуту уже нелепо бежит под светящимся, словно стеклянным, дождем вниз по боковой улочке, к морю, к своему дому, где ждет его сухое белье, постель, обжигающий пальцы стакан душистого чаю, а может быть, и рюмочка коньяку. Я обалдело гляжу ему вслед и впервые чувствую его не профессором, то есть почти неодушевленным предметом, а живым, близким мне человеком: ведь я понимаю — не убеги он сейчас домой, через неделю-другую и его понесут ногами вперед… Во всем наш профессор искал конфликты, всегда отличал один от другого, классифицировал, но не сказал нам в своих лекциях о самом главном конфликте — между Жизнью и Смертью.

Чумазый, забрызганный грязью мальчишка сидит на телеграфном столбе и со звериным любопытством разглядывает сверху покойника.

Я выхожу из толпы, чтобы сменить кого-нибудь у гроба, и вот уже щека моя касается в такт шагам красного сатина. Что-то холодное, влажное опускается на голову, дождевая вода щекочущей стрункой скатывается вниз по виску, по шее, за шиворот. Испуганно «ныряю» головой в плечи и поднимаю глаза — две белые лилии свешиваются с края гроба, блистая россыпью дождевых брызг. Облегченно вздыхаю и чувствую сладкий, дурманящий аромат. Подпираю цветы теменем в надежде, что они хоть как-то защитят от дождя мое хронически больное ухо, и почему-то представляю себе, что несу на плече одногодка, погибшего на войне: на той, что была, или на той, что, не приведи господи, будет. Красный сатин шершавит пальцы, как брезентовая плащ-палатка, и белая лилия, как бледное лицо убитого друга, колышется в такт шагам.

Девчонки идут впереди. Они промокли до нитки, тонкие платья лепятся подолами к ногам, осколку солнечного луча подобен оранжевый сарафан Риты. Мои светлые брюки уже давно стали темными и, как свернутые в трубочку свинцовые листы, не гнутся в коленях.

Почесывая под измятой кепочкой затылок, подходит шофер:

— Ну что, ребята?

— Езжай, как ехал, — говорит кто-то из нас.

С каждым разом, когда я подхожу к гробу сменить кого-либо из товарищей, покойник становится все тяжелее и тяжелее… Но вот последний поворот, ленивым гулким громом урчит барабан, оркестр начинает марш.

Железные ворота распахнутыми половниками указывают путь. Процессия сворачивает на узкую тропинку.

Под листвой молоденькой акация, привычно крестясь, ее встречает пьяная нищенка. Ноги наши скользят, спотыкаются; кое-где гроб приходится поднимать и нести над оградками чуть ли не на вытянутых руках.

Идущие впереди останавливаются. Мы видим неглубокую песчаную яму, опускаем гроб на холмик выброшенной земли. На прозрачную клеенку, покрывающую покойника, натекло много воды, потревоженная движением, она переливается в желобках по краям гроба. Сережка снимает клеенку, стряхивает воду, музыка обрывается неодновременно, трубы точно захлебываются.

Кирилл стоит у гроба рядом с матерью, лицо его бледно, словно дождь смыл с него летний загар. Народу вдвое меньше, чем было вначале. К гробу протискивается грузный седой мужчина, долго откашливается и начинает речь о том, каким замечательным человеком и коммунистом был покойный — проливал свою кровь под Москвой и Берлином, честно и бескорыстно трудился на производстве, был примерным мужем и хорошим отцом. Странно, я только сейчас узнаю: покойного звали Матвей Ильич, значит, Кирилл по отчеству Матвеевич.

У Кирилла из глаз выкатываются горошинами некрасивые капли и оставляют на щеках слюдяные бороздки. Слушая надгробную речь, он удивленно встряхивает головой.