Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Еще издали он услышал голос Лисняка и удивился, что «запрограммированный на любовь» Евгений, который даже сюда привел какую-то свою знакомую, лохматую, да еще с большим серебряным крестом на груди, чем шокировал присутствующих, вдруг ударился в научную дискуссию. Однако, подойдя к двери, Дмитрий Иванович понял, что Евгений не дискутирует, а провозглашает тост. Провозглашает с усмешкой, только усмешка его какая-то недобрая.

— Итак, я пью за тупик. За научный тупик! — кричал он.

— Нехорошо как-то… — сказал Вадим. — Такой тост просто оскорбителен для всех нас.

— Тебе легко говорить, — снова взлетел почти до крика голос Евгения. — Ты защитился, у тебя кандидатский диплом в кармане. А что делать нам? Переквалифицироваться, как говорил Остап Бендер, в управдомы?

— Чшш, — шикнул кто-то за его спиной. — Дмитрий Иванович…

— Ну и что же, что Дмитрий Иванович… Пусть знает. Ему-то уж в первую очередь надо знать. Мы за ним топали. Он, так сказать, наш дорогой…

Евгений опьянел, был явно не в себе. Держал в одной руке бутылку, в другой — рюмку, плескал себе под ноги коньяком и кричал так, что останавливались на тротуаре прохожие:

— Мы развивали его идеи, — и вот доразвивались.

Что было дальше, Дмитрий Иванович помнил четко и страшно. Он только пытался убежать мыслью от грубых слов, от трагической и смешной сцены, которая разыгралась после этого; но и того, что он услышал, и информации, как говорится, в чистом виде, было достаточно, чтобы его оглушить. В его воображении мелькали лица директора, Одинца, Светланы Хорол, других, память выхватывала отпечатанные на их лицах удивление, злорадство, возмущение, и он снова и снова содрогался душой, точно содеял нечто омерзительное, после чего ему и на люди выходить нельзя.

Он и в самом деле не захотел ни с кем разговаривать, не захотел, чтобы его провожали, вышел один и долго бродил по городу, не замечая, куда идет, пока не ощутил холодной влажности ночи. Как раз в тот момент погасли фонари, он увидел, что улица совсем безлюдна, что и троллейбусы уже не ходят, и свернул в сторону Красноармейской. О чем он думал? Обо всем понемногу и ни о чем в отдельности. Он не мог сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, в частности на их проблеме, да и понимал, что это ничего бы не дало, вспоминал что-то из того, что они делали, мысль перескакивала, развивала какую-нибудь мелочь, и все поворачивалось по-другому, подводя к чему-то хорошему. Затем мгновенно проскакивала черная искра, и он возвращался к тому, что было в действительности, морщился как от боли, отмахивался от того, что произошло только что, и снова начинал вспоминать. Он как бы погружался в какой-то иной мир, свой особый мир, где не было неудач, где не было черной пропасти, перед которой он очутился. На тех дорогах, по которым он ходил, удача не случайная прохожая! Сколько людей встретилось с нею, порой наткнувшись на нее невзначай, сколько разминулось, пройдя рядом, проработав весь век в поте лица. Он так надеялся на эту встречу… Случайную и не случайную…

Конечно, он не может до конца поверить в то, что говорили Евгений и Юлий. Он еще не читал статью… Он даже не знает, насколько знаком с их проблемой Борозна и может ли он сделать глубокий анализ. Конечно, Борозна умный, башковитый ученый, на беду ему, Дмитрию Ивановичу Марченко, башковитый до чертиков. И как же это он — точно ножом в спину… Почему сам не пришел к нему?.. Ну, понятно почему. Указав публично на чужую ошибку, становишься безупречным сам… Страшная это логика. Он никогда не верил в нее. Вся наша жизнь враждебна ей… Однако находятся людишки, кои умеют пустить пыль в глаза, обмануть других, прикинуться борцами за принципиальность и общие интересы. Порой они, даже на самый опытный глаз, выглядят принципиальными и бескомпромиссными. И нет прибора, в котором бы вспыхивал красный свет на глубоко скрытую фальшь.

Дмитрий Иванович не знал, что будет делать завтра, что скажет в отделе и в дирекции, и вообще не знал, как ему себя вести и как быть, с чего начинать завтрашний, — ба! — уже сегодняшний день. Иногда вспыхивало: «Ну и леший с ним, разве не заверял себя: останусь в живых, плевать буду на все», — но сразу же угасало. Речь шла ведь не только о нем, но и о других, которые доверились ему, отдали ему все надежды, стремления, энергию, ум. Ту самую энергию, о которой так спокойно и красиво разглагольствовал Вадим. И все-таки… Все-таки, если даже они ошиблись, он никому не принес зла сознательно. «Никто из-за меня не надел черный плащ».

Правда, эта мысль, эти слова сейчас показались ему фальшивыми. Он понял, что тешился ими.

Марченко подошел к своей квартире, поискал ключ — время позднее, не хотелось никого будить, — но вдруг с внутренней стороны щелкнул замок, и обитая черным дерматином дверь распахнулась.

Увидев встревоженное лицо жены и то, что она еще не раздевалась, Дмитрий Иванович нахмурился. Значит, какому-то дьяволу еще понадобилось и Ирине позвонить. Но Ирина Михайловна ничего не сказала, а только кивнула на будильник, стоявший на шкафу, и на диван. Андрея не было дома. У Дмитрия Ивановича что-то екнуло в груди, екнуло еще раз и осталось в ней занозой. Андрей еще никогда не задерживался так. Ну до половины двенадцатого, ну до двенадцати, но ведь сейчас четверть второго!

Он долго ходил по комнате, то присаживался, то снова начинал мерить комнату из угла в угол, Ирина Михайловна сидела на пуфике спиной к пианино и молчала. Да и что говорить — об этом уже говорено-переговорено. Только страх всегда новый, а боль свежая. Старая рана тоже жжет свежей болью.

Чтобы не видеть ее испуганных, страдальческих глаз, он вышел на улицу. Сказал ей, что поищет сына возле дома. «Может, заговорился с хлопцами или стоит с какой-нибудь». Он обошел вокруг всего большого дома, нервозно мыкался по двору, вдоль пустынной (ох, как это страшно, когда кого-нибудь ждешь, а она пустынна) улицы, не спуская глаз с подъезда, и страх перекатывался у него в душе. Страх и гнев. Он был почти уверен, что сын загулял. Об этом свидетельствовало почти все, что он знал о сыне, и немножко то, как сегодня утром Андрей допытывался у него, когда он придет домой. Конечно, это не гасило страха.

Дмитрий Иванович ходил под погашенными фонарями и думал о себе, о сыне и даже о том, как неудобно ему ходить здесь: чего доброго, увидит кто-нибудь из знакомых, — и на это время почти совсем забыл, что произошло в «Лыбеди». Мысль о сыне была ближе, сильнее, вытеснила все другие мысли.

Сейчас должен был сознаться, что не нашел духовной общности с сыном. И в этом, пожалуй, в значительной мере виноват он сам. Ну, проверял задачки, ну, приносил книжки. Но поговорил ли хоть раз о том большом, о мире, о чем думал сам? Да, не хотел усложнять Андрею жизнь. И тем постепенно понуждал воспринимать только одну его сторону — материальную. Он готовил сына к поступлению в институт. Готовил как проклятый, хотя и знал, что там, куда тот намерен поступать, будет скидка на отца. И все же готовил неистово. Была в этом какая-то цель? Нет, он хотел пристроить сына, избавиться от хлопот, да и просто разве мог он допустить, чтобы кто-нибудь подумал, что у него плохой сын. Даже Андрей это понимал и однажды, остервенев от зубрежки, сказал: «Ты готовишь меня не для меня, а для себя».