Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Я плохо читаю по-французски, — сказал, почти извиняясь, споткнувшись уже на втором слове в заглавии статьи.

Юлий ткнул пальцем в закладку — на ней был перевод заглавия.

— Да вы просто молодец, здесь речь идет о той же мишени, что и у нас! — воскликнул Марченко, прочитав перевод и не замечая на лице Юлия жертвенной решимости. Схватил со стола красный карандаш и написал на обложке журнала большими буквами «Sine mora!» [8] Немедленно (лат.) . и подчеркнул дважды.

— Журнал из академии, — сказал Юлий, чтобы остановить руку шефа, намеревавшуюся подчеркнуть эти слова третий раз. — По-французски у нас читают Пинчук и Бобров. — И быстро вышел из кабинета.

Неле хотелось крикнуть, чтобы шеф не читал эту статью, она разволновалась, рассердилась на Юлия, а потом подумала, что, может, тот поступил не так уж и неправильно, раскопав в библиотеке журнал и положив его шефу на стол. Однако она не могла об этом долго думать, ее занимала собственная защита, и, понуждаемый ее взглядом, Марченко уткнулся в бумаги.

Выступление его удовлетворило, он еще раз похлопал Нелю по плечу, сказал, чтобы она не волновалась, что все будет хорошо, и даже проводил ее по коридору до комнаты, в которой она работала. У двери этой комнаты стояли Вадим, Юлий, Евгений, Степан — курили, разговаривали; увидев Марченко, все сразу смолкли, побросали папиросы и быстренько разошлись. Это удивило Дмитрия Ивановича — обычно сотрудники всегда радовались, когда он подходил к ним, во время перекура происходили самые откровенные, пожалуй, даже немного панибратские разговоры. А теперь они как будто убежали от него. Однако раздумывать ему было некогда: надо съездить в институт органической химии и в Президиум академии, потом защита Рыбченко, потом его собственное выступление на защите другого молодого претендента на соискание ученой степени — из Минска, и так до вечера. А вечером банкет, тоже словно бы неудобно не пойти. И он, не заходя в кабинет, пошел по ступенькам вниз.

Защита прошла успешно, только два голоса против, а это, как говорили мудрые люди, хорошо, ибо свидетельствует о принципиальности членов ученого совета, о серьезности проблемы и не вызовет подозрения ВАКа. Так случилось, что одно событие совпало с другим — днем рождения, и Неля пригласила своих коллег в ресторан. Чествовали именинницу в «Лыбеди», в малом зале, где низенький, разрисованный наивными лебедями потолок, разноцветные витражи и массивные квадратные колонны создавали атмосферу простоты и уюта. Тамадой был заместитель директора Карп Федорович Одинец, тамадой самозваным, но к этому привыкли, и на этот его второй пост не посягал никто, как, впрочем, и на первый. Дай бог только не попасть ему на зуб. Карп Федорович — человек примитивный, в глубине души злой и безжалостный, но, глядя на него, Дмитрий Иванович слегка иронично, а вместе с тем и серьезно вспоминал истину, что в природе все целесообразно и необходимо. Ему пришло в голову воспоминание о том, как в прошлом году они гостили у своих коллег в Фергане, как устали от нескончаемых тоев, от холодной и горячей баранины, от самого церемониала банкетов и как их тогда выручил Карп Федорович. Скользкие бараньи глаза — целехонькие, с бровями и тканями нервов, которые подавали наиболее почетным гостям, он глотал, как галушки, а один раз вдвоем со своим узбекским коллегой они съели целого барана. Правда, потом Карп Федорович и опозорил их изрядно. Когда накануне отъезда узбекские ученые позвали их на плантации, где уже созрели овощи (на Украине они еще не созрели), Карп Федорович набил синими баклажанами, кабачками, помидорами две огромные авоськи, которые всегда возил с собой в портфеле, — каждая из них могла вместить до двух пудов. Ему никто не пришел на помощь, и он плелся межрядьем к автобусу, пошатываясь и сопя, как паровоз, выпускающий пар.

С ним никто не ходил обедать — не заплатит сроду, избегали ездить вместе в такси и ходить в кино.

Зато сейчас Одинец блаженствовал. Его круглая, как днище в бочке, улыбка сверкала на весь зал. Он и сам круглый, широкий, толстый, с лицом одичавшего эпикурейца — толстые плотоядные губы, крупные надбровные дуги, рыжие волосинки, выглядывающие из носа, — пожилой сатир, который становился сатиром на час, а может, наоборот — все время был сатиром, а научная и административная работа была его маской. На работе он часто шумит, топает ногами, а потом упадет в кресло и кричит так, что падают с оконных стекол оглушенные мухи:

— Вы меня доведете до инфаркта. Вы меня вгоните в гроб, — подхватывается и стучит пудовым кулаком по столу: — Но сначала загоню вас я!

Выдержать этот шквал умеет, пожалуй, один лишь Борозна. Он спокойно выжидает, пока Карп Федорович выклокочется, а потом кладет на стол листок и говорит:

— Эту бумаженцию подписали вы сами. Так что сами и расхлебывайте. А мне дайте то, что требуется.

Карп Федорович человек пробивной и хозяйственный. Тем он и держится, научных статей не пишет, он не настолько глуп, чтобы их писать и чтобы все увидели его глупость. Зато ни один юбилей без него не обходится. Одинец умеет выпить и поесть, в отличие от того же Дмитрия Ивановича, который всегда, даже за самым изысканным столом, глотает пищу наспех.

Для таких вот банкетов, а также для женщин у Одинца в запасе около десятка острот, коими он и впрямь способен развеселить общество, которое его не знает. Когда же остроты иссякают, он становится неинтересным, и тогда проступает наружу отсутствие такта, грубость, бесцеремонность. Сегодня каждого, кто входил в банкетный зал, он встречал одними и теми же словами:

— Ну, а при чем здесь ты?

Кое-кто, к примеру Дмитрий Иванович, хорошо знавший Одинца, отшучивался: «Я хоть на работу именинницу принимал, а вот чего ты примостился возле колбасы?» Но было несколько человек незнакомых, наверное Нелины товарищи школьных лет, соседи и родственники, — те конфузились, краснели, одна парочка попятилась было даже к выходу, и, только поняв по раскатистому смеху Одинца, что это шутка, несмело вернулась к столу. Борозна не подошел к Неле. То есть подошел, но не так, как ему хотелось, а в толпе, пожал руку, отступил в сторону, освободив место следующему поздравителю. А ему не хотелось освобождать это место, ему хотелось поздравить ее как-то особенно, просто и сердечно, — не решился. И только из-за того, что боялся смутить Нелю. Они лишь обменялись взглядами — она сверкнула на него счастливыми, полными любви глазами, — ему показалось, бросила в душу пучок лучей, они закололи, как малюсенькие иголочки, — тонко, мучительно, сладостно, и он зажал их в груди, боясь растерять. «Ты же видишь, — извинялись и радовались ее глаза. — Я должна, я вынуждена отбыть это. Мне тут хорошо, хотя вдвоем было бы еще лучше. Ты меня понимаешь, любимый?»