Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Он ее понимал, хотя и чувствовал нечто похожее на обиду, на досаду, что эти люди на некоторое время разлучили их, да еще и оттеснили его в сторону, заявляли на нее какие-то права, по крайней мере право разделить с ней радость, и совсем игнорировали его самого, его право, даже не подозревая об этом его праве. В то же время он ощущал досаду на себя. «Я, кажется, могу все, а вот этого не могу, — думал он. — Почему я не могу подойти и сказать: «Милая, любимая, я люблю тебя и по-особенному желаю тебе счастья в этот вечер». Я еще ни разу не сказал ей «милая». А я ведь думаю именно так. А вот сказать не умею. Это во мне так глубоко, что страшно извлекать на поверхность, чтобы оно не тускнело. Оно такое стыдное…» Он подумал по-деревенски «стыдное» и понял, что оно связано с застенчивостью, заложенной в нем с детства.

«А кто из присутствующих не постеснялся бы произнести эти слова? Дмитрий Иванович? Нет. Юлий? Тоже не сказал бы. Разве что Вадим? Изысканно, корректно. «Я вас люблю». Но не совсем искренне. А я все же скажу их сегодня. Попозже».

Борозна молча отошел в дальний конец зала. Но и туда долетал до него голос Нели. И о чем бы она ни говорила, он понимал, что ее слова адресованы прежде всего ему. И это наполняло его смятением и радостью.

Гости усаживались за столы. Не придерживаясь каких-либо условностей, не соблюдая субординации: вперемежку — старшие и младшие, мужчины и женщины, доктора и лаборанты. Наверное, нигде нет такого единения поколений, как среди научных работников. Старость или молодость тут невольно измеряются остротой ума, способностью человека мыслить, схватывать проблему, и то, насколько он ее схватывает, означает, в какой степени он современен.

Уже после третьей чарки зал загудел, как приложенная к уху коробка с жуками. Неля раскраснелась от вина и была очень хороша. С нее уже спали скованность и страх, ее охватила радость, безмерное чувство признательности. Она не знала, чем его выразить, и, когда приблизила свою маленькую рюмочку к рюмке Дмитрия Ивановича, на глазах у нее выступили слезы. Она вспомнила, как пришла к нему беспомощной лаборанткой, как он, закатав рукава пиджака, учил ее простейшим, примитивнейшим вещам, приобщил к чтению литературы, как подбирал тему, как потом она сама надоедала ему, а он терпеливо слушал, поправлял, возражал. Он выслушивает терпеливо их всех, все они по клеточке, по молекуле раскрадывают его мозг и его сердце.

Неля так разволновалась, что пролила себе на платье вино. А Дмитрий Иванович и сам растерялся, вертел в руках рюмку, не зная, что теперь с нею делать — выпить или поставить. К счастью, никто не обращал на него внимания, и он остался с глазу на глаз со своим волнением и своими мыслями. То было хорошее волнение и хорошие мысли, и он уступил им, уступил, отдался их воле, как отдается усталый всадник на волю умного коня. Ему думалось о том, как хорошо приносить кому-то счастье, что тогда и сам чувствуешь себя хорошим, и даже, осознавая это, не отнимаешь от себя, а прибавляешь себе. Особенно, пожалуй, когда делаешь добро постоянно, изо дня в день. «И ты его делаешь». Ибо просто так: «всеобщее благо», «добро для всех» — слова, и ничего более. Нет такого лакмуса, чтобы их проверить. Это нужно для самого человека. Для меня, прежде всего, и тогда для многих. Все говорили о Неле: жеманница, франтиха, а я увидел, что в ней что-то есть — огонек любознательности, серьезность, настойчивость, и вот она нашла себя. А с нею что-то приобрел и я.

Дмитрий Иванович был в том настроении, когда все кажется прекрасным, когда человек забывает неприятности, когда он настроен только на хорошее.

Даже усталость, которая, он чувствовал, сегодня сильнее, чем когда бы то ни было, легла на плечи, не могла испортить ему настроение. Что ж, усталость… Старею, от этого никуда не денешься. Наблюдая за столом, он поймал себя на странной аналогии: подумал о жизни как об исполинской бутыли, из которой он все пьет и пьет и знает, что остается не много (и то гущи), и страшно становится думать, сколько там осталось…

Он все же допил рюмку и пошел на балкон. Там расположились курильщики, преимущественно молодежь. Они удобно пристроили на карнизе бутылку и рюмки, потягивали коньяк, покуривали сигареты, вели оживленную дискуссию. Дмитрий Иванович подошел к ним. Он любил такие дискуссии, где не очень придерживались последовательности, логики, где не раз гипотетическое выдавалось за доказанное, где время по большей части измерялось световыми годами, а пространство — бесконечностью, а потом неожиданно спорщики оказывались на узенькой площадке собственных опытов, собственной лаборатории, в конкретном времени сегодняшнего дня.

— …Вы все о бессмертии, о тысячелетии человека, — горячился разогретый коньяком, обычно застенчивый Юлий. — А что оно может дать? Десять раз первую любовь? Дудки! Радость юного познания жизни? Хрена с редькой. Это будет скучная жизнь в исхоженном вдоль и поперек мире. Я не верю, что наука сможет дать человеку новые чувства или обновить старые. Тут-таки, — тыкал он пальцем в грудь Вадиму, — что ни говори: дух и тело. Наука сможет дать механическое тело. А дух пригаснет. Дух не в божественном понимании, конечно. Да и для кого эта бесконечность жизни? И для Гитлера, и для Герострата, и для тупого босяка тоже? Для избранных? Еще хуже. Я даже не верю, что разрешение нашей проблемы даст пользу. Ну, накормим человечество, а что оно будет делать дальше? Оно разложится, выродится. Правда ведь, Виктор Васильевич?

Он оглядывался, искал поддержки и чаще всего обращался к Борозне. Может, потому, что старший по возрасту и научному званию, а может, и впрямь доверяя его осведомленности и эрудированности. Надо думать, это очень не нравилось Вадиму, считавшему себя не менее сведущим и эрудированным, а то, что Борозна стоял на ступеньку, а то и на две выше, вызывало особенную неприязнь. Но он умел держаться. И дальше бросал слова свысока, как бы нехотя:

— Голодная теория.

— Я не совсем с вами согласен, — обращаясь к Юлию, неожиданно поддержал Бабенко Борозна. — Человечество не может жить без движения, без цели. А это его извечная боль, извечная цель. Вспомните хотя бы: вся предшествующая литература построена на хлебе: и Тесленко, и Золя, и Мирный, и Достоевский.

— Накормить человечество — это не цель, — сказал Юлий. — Это заботы дня.

— От них еще надо избавиться, — сказал Борозна. — На земле еще и сейчас голодают миллионы людей.

— Допустим, разрешили, — сказал Юлий. — Но разве материальное благополучие сделает душу лучше? Черта лысого. Может, даже наоборот. Чашка весов с салом пойдет вниз, а с душой — вверх. Вот и выходит, что накормить людей — цель утилитарная.

— Об этом хорошо говорить на полный желудок, — прикурил сигарету Борозна. — Это цель благородная, да и, кроме всего, в ней самой — движение, стремление. Тут я солидаризуюсь с Вадимом.