Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Но эта солидарность, очевидно, и была особенно неприятной Вадиму. И он решил как-нибудь отмежеваться от Борозны, найти иную стежку, пойдя по которой откололся бы от Борозны и не отрицал того, что говорил до этого.

— Иногда мне кажется, — сказал он весомо, и эта весомость, как всегда, призывала к вниманию, заставляла слушать, — что человечество устало. Все время происходит девальвация стремлений, идей. Мир стареет. Стареют континенты, системы, цивилизации. Все в мире построено по одному закону, который им и владеет. Движение идет по замкнутому кругу. Оно не совпадает со стремлением.

— Но мы пришли затем, чтобы познать этот закон и овладеть им, — твердо сказал Борозна.

Вадим красивым, чуть заметным движением губ выпустил несколько почти идеальных колец дыма, которые желто засветились на фоне открытой двери, поплыли вверх и скрылись в темноте, его лицо, его взгляд были исполнены неприкрытой иронии.

— Это мы говорим, что владеем миром. На самом же деле мы владеем лишь его тенью, а думаем, что она и есть мир. Потому что мы сами — тень. Владели ли им те, что жили до нас? Греки, например. Будут ли владеть те, что придут после нас? Какими бы скоростными ракетами они ни летали, мир подчинит и их тоже. Мы все устали, — он потушил о подоконник папиросу. — Людям будет трудно жить, если…

— Если?

— Не выдумают чего-нибудь другого.

— Какой-то новой религии? — сыронизировал Юлий.

— Чего-то большего.

— А они не выдумают. Мысль течет не в ту сторону. Только в техническую.

Дмитрию Ивановичу было немного неприятно слушать этот спор. Умный, практичный до последней нервной клетки, Вадим исповедовал неверие и скепсис. Странно, но едва ли не чаще всего именно практичные люди, которые могут до миллиметра высчитать свои выгоды и не упустят ни единой, на людях охотно говорят о тщетности борьбы, утрате идеалов, ненужности человеческого существования. Он не мог себе объяснить, почему это так. Маска это, или подсознательное стремление подавить что-то, найти еще один полюс, которым можно уравновесить собственную душу, или просто желание пощекотать нервы, покрасоваться.

— Скажите ему, Дмитрий Иванович, — обратился Вадим к Марченко, как к почетному и авторитетному судье, чьему решению подчиняются все. Но было в этом обращении и нечто спрятанное глубоко, так глубоко, что, пожалуй, знал об этом только он сам, а другие едва ли догадывались, что его, Бабенко, мысль, независимо от решения судьи, останется единственно правильной.

Дмитрий Иванович все же уловил это, но не обиделся. Он улыбнулся своею мягкой улыбкой и развел руками:

— Я скажу только одно — скептики никогда ничего не дали миру.

Он хотел помирить спорящих, но неожиданно задел Вадима сильнее, чем предполагал, и тот, тряхнув красивой головой, ответил с достоинством:

— Они сгоняли лишний пыл с энтузиастов и давали им повод снова искать.

— Но поддайся мы настроению даже самого великого, гениального скептика, тогда что — бежать топиться? Кстати, — он покраснел, но продолжал, — я когда-то пережил такое настроение. И притом неизвестно отчего. Гнусная вещь, скажу я вам. Кроме того, я не уверен, что и тот гениальный скептик побежит топиться. Да и вы, Вадим, тоже утверждаете, что мир творят энтузиасты. Которые, конечно, часто сомневаются. И должны сомневаться.

Он и в самом деле хотел примирить спорящих, это поняли все, кто-то за спинами даже сказал вслух:

— Дмитрий Иванович, как всегда, ищет золотую середину.

— «Неповрежденный серединой пройдешь». Овидий, — снова улыбнулся, ничуть не обидевшись, Марченко. Он привык к своим молодым, пылким собеседникам. Собственно, и любил их за молодой пыл, смелость, безоглядность. Он ведь знал, что на этом держатся все открытия, все поиски, всячески стимулировал их, старался лишь удержать от крайностей. Это последнее, наверное, подсказывал опыт, возраст — ведь и сам был из энтузиастов, еще и сейчас кипел и горел на том адовом огне. Однако с годами он научился оценивать человеческие возможности. Молодости часто кажется — она все может. Это не так. Это бурлят физические силы. А разум всегда должен чувствовать границу, ощущать пространство, которое можно застроить, а не разбрасывать кирпич по пустырям. Середина, золотая середина — это вовсе не посредственность. Крайность — она привлекает, возбуждает, но часто и обманывает. Молодость любит крайности, и это хорошо, потому что пытается дойти как можно дальше, но все же меру должен указывать опыт. Этого, конечно, не понимали, да пока еще и не могли понимать его молодые коллеги.

Кроме того, спор начал приобретать для Дмитрия Ивановича нежелательные очертания. Во-первых, он возник вокруг его слов, а во-вторых, опять же до определенной степени предметом спора был он сам. Недаром кто-то только что сказал: «Дмитрий Иванович, как всегда, хочет найти золотую середину». Видимо, кое-кто из них, а может, и все они, думает о нем как о среднем человеке. Средний человек — волей, характером и способностями ученого. Это его почти не обижало, по этому поводу у него было свое мнение. Он мыслил приблизительно так: подвиг — это взблеск, это жертва, он вызывает восхищение, он всегда на виду, а честно прожитую жизнь — человек не кривил на всех жизненных путях, никому не перешел дороги, его самого, может, и отодвигали на обочину, и, может, он ничего не достиг, только жил правдой, жил среди мещан, его и самого на первый взгляд трудно отличить от мещанина — кто заметит? И не будет ему памятника, да и за что памятник — за то, что не делал подлости? Правда, он себя к таким людям не причислял, но считал, что стоит недалеко от них.

Для науки Дмитрий Иванович не был средним человеком. Во всем остальном — другое дело: он порой и сам думал о себе как о середнячке. Это было отчасти далее его гордостью, а может, кокетством. Но, конечно, и ему было чуточку неприятно, когда о нем говорили на людях или хотя бы думали как о таком человеке. Ведь те, что могли думать так, не знали того, что знал он!

Он незаметно отошел в сторону, постоял еще немного на балконе, посмотрел, как на площади по очереди раскрываются то красный, то зеленый глаз светофора, как он то останавливает, то понуждает к бегу целые ватаги автомобилей, и вошел в зал. Но тут ему было совсем неинтересно. Его тянуло назад, на балкон, где разговор стал еще громче, где страсти распалились сильнее. Он посидел несколько минут возле Лепехи, сказал комплимент о ее новой шляпке, потом пересел к Неле, которую уже окончательно успокоила атмосфера общего банкетного хаоса. Он поговорил с ней о защите, заботливо посоветовал не забыть о некоторых дальнейших формальностях, а потом налил по полной — все же по полной! — ей и себе, — и они выпили до дна, и Неля опять разволновалась — ведь она видела, что только он по-настоящему не забыл, чей сегодня день, а разволновавшись, крепко поцеловала Дмитрия Ивановича, как целует искренняя и преданная дочь. Она смотрела ему в глаза, и в ее душе становилось светлее. Она знала, откуда этот свет, — из глаз шефа, доброго и заботливого Дмитрия Ивановича. Они все любили смотреть ему в глаза. Его большие карие глаза были неодинаковы: левый — светлее, правый — темнее. Когда он улыбался, они сияли, но и тогда оставались неодинаковыми. Сотрудники лаборатории привыкли к этим глазам и к этому мягкому взгляду. И сейчас она подумала, что, если бы не этот взгляд, который всегда сопровождал ее в работе, она вряд ли бы выполнила ее. В приливе откровенности она хотела сказать об этом Дмитрию Ивановичу, то есть не так прямо, иными словами, сдержаннее, но их разговор прервал Одинец. Дмитрий Иванович, не желая выслушивать в сотый раз набор его острот, незаметно заговорщически подмигнул Неле: мол, отдаю тебя на истязание, на муки, сегодня должна терпеть все, — поднялся и опять пошел на балкон.