Александр Зуев - Через сердце

Спросила я родителей насчет крестницы Тани. Мама только вздохнула:

— Живет у бабки… Кукушкино яичко, — какая у ней жизнь!..

Пошла взглянуть своими глазами. Славная оказалась девчонка, по внешности вылитый Вася-Василек, так и залюбовалась я. Только вижу — платьишко истрепанное и туфлёшки с чужой ноги. И худенькая, бледная, глазастая… Дичилась она меня попервости, потом доверилась и все мне рассказала. Понравилось мне, что все понимает и рассуждает по-взрослому. Бабка-то оказалась скупая да ворчливая, — в тягость ей была подброшенная девчонка.

— Пишет ли хоть Феня-то? — спрашиваю.

— Было прошлый год письмо… У ней там свои дети… своя семья…

— А ты разве ей не своя?

— Я никому не своя…

Так это грустно у ней сказанулось. Даже поплакали мы с ней вместе.

— Учишься? — спрашиваю.

— Ходила в школу. А на эту зиму бабушка отдает меня в няньки.

«Куда тебе, — думаю, — в няньки, тебе самой еще нянька нужна!..» Что же делать? Ведь я ей крестная, в старое время считалось — это вторая мать. Думаю, так этого оставить нельзя.

Пришла я домой и заснуть не могу: так и смотрит на меня худенькая, глазастая крестница моя. В ту же ночь я и решила вопрос. Что же? Я живу одна, все у меня есть — чего мне не хватает? Правда, не было у меня своей семьи, но когда всю жизнь ходишь за больными, кажется, она у тебя есть. Ведь больные как дети… Все же думаю: неужели я не смогу воспитать мою крестницу? Вполне могу. Увезу ее в Сибирь, буду учить, сделаю человеком. И так мне легко и весело стало, когда я так решила.

Утром проснулась, — за окошком, помню, солнышко, березки трепещутся, — я, как молодая, вскочила с постели и ну обнимать маму.

— Давай, — говорю, — посмотрим, что там от моего приданого осталось. Не сгрызли ли мыши? Не истратила ли моль?

— Что ты, доченька! Каждую весну перетряхиваю да проветриваю.

Открыли мы сундучок, пересмотрели все рубашечки, лифчики, кофточки, отрезы на платья.

— Вот и пригодится, — говорю. — Не пришлось мне в них покрасоваться, пусть дочка их носит.

Мать руками всплеснула:

— Какая такая дочка? Откуда? Что ты мелешь!

— Будет, — говорю, — у меня дочка, а у тебя внучка.

В тот раз я ей ничего не объяснила, только хожу да посмеиваюсь. Потом, когда привела с собой крестницу да стала ей делать примерку, — поняли родители все. Хоть и не были довольны, но сказали:

— Делай как знаешь, сама не маленькая.

Послала я тогда моей подруге Фене письмо, объяснила все положение и сказала, что забираю крестницу на воспитание, чтобы она не беспокоилась за нее. И получила от Фени согласие.

Так все и устроилось. Вернулась я из отпуска с дочкой. Все кругом считают, что она мне родная дочь, да и я не отговариваюсь. Материнство в нас, женщинах, сидит во всех, было бы только на кого расходовать. Мы с моей Танюшкой живем очень хорошо…

Как-то я выступала в общежитии у девчат, и мне прислали записку: «Скажите, тетя Таня, вы счастливая?» Да, говорю, девчата, я счастливая.

В чем мое счастье?

Вспоминаю я давно сказанные мне слова. Еще во время гражданской войны везли мы партию раненых воинов вверх по сибирской реке Енисею. Холодная была осень, и темная ночь была. Только слышно было в каменных берегах, как хлопают колеса нашего пароходишка. Мы с врачом Ушаковой — я о ней вам уже рассказывала — сидели на палубе, завернувшись в одно одеяло. В это время кочегар начал шуровать в топке, и из трубы ворохами полетели золотые искры. Даже посветлело от них на палубе. Как живые, с огненными хвостами, гонялись искры эти друг за другом и пропадали в черноте неба. И все новые высыпали им вслед, прочеркивали свой короткий полет и тоже гасли…

Очень красивая была картина, и мы обе долго любовались ею.

И сказала мне под конец моя дорогая старшая подруга:

— Ведь это наша с тобой жизнь, Таня. Так и мы с тобой пролетаем сквозь топку, горим на лету и отдаем ей свой жар, чтобы неустанно работали колеса. Мы малые искорки и сгорим незаметно, но тепло наших сердец и есть та сила, что двигает жизнь вперед и принесет всем людям желанное счастье.

Не помню точно, так ли она сказала, — может, совсем другие были слова, но помню, как я прижалась к ней тогда. И помню, как тепло мне стало от этих слов. Еще тогда я поняла, какая я счастливая.

1947—1960

Сколько у нас одних яблонь было — китаек разных, кандилей, кальвилей, бельфлеров, — ну, я их все помнил.

Возьмем анисовую китайку. Деревцо само по себе невысоконькое, яблочки красные семейкой сидят, по пять — по семь в грудке. И поспевают раньше всех. А душистые! Пчела да оса так и вьется, так и жужжит над ними все лето.

А то славянку нашу возьми, — вот где плодонесущая! А выносливая какая — ни солнца, ни ветра, ни мороза не боится. Эта для мочки и соленья хороша.

Я все это узнал, я любопытный до всего был, хоть это меня, можно сказать, и не касалось.

Ведь я работал в садоводстве у Ивана Владимировича простым рабочим — ямки копал, пересадки всякие делал, поливку и прочее. Что скажет Иван Владимирович, все старался выполнить в точности.

Иван Владимирович это заметил и стал меня приучать к делу. Только и слышу:

«Митя, принеси то, Митя, сделай это».

Он меня уважал за то, что я все наказы его помнил, халатности не любил и к заведенному порядку приучился, — знал, где что взять и как приготовить, чтобы все было хорошо.

Бывало, мы копаемся в земле, а Иван Владимирович тоже, пока свет, все ходит по саду, палочкой потыкивает. Даже если когда и гость какой зайдет — присядет с ним на лавочку поговорить, а в дом и не заглянет.

Особенно когда сад бывал в цвету, — тут ему дела хватало! Все ходит в кустах, и шляпа на затылок. Ветку наклонит, цветков сощипнет горсточку и все что-то записывает в книжечку, никого кругом не видит.

Как раз в это самое время у меня помер отец и я получил от жинки моей письмо, чтобы ехать скорей в деревню.

Иван Владимирович мне говорит:

— Как хочешь, Митя, я тебя не держу, а все-таки мне более желательно, чтобы ты у меня остался.

— Никак, — говорю, — невозможно, Иван Владимирович, надо за свое хозяйство браться, хозяйка одна с ребятишками осталась, сами понимаете.

— Ну, твоя воля, Митя.

Уговаривать не стал, только подумал и сказал:

— Собирайся, Митя, сходим с тобой последний раз на базар, надо мне сделать кое-какие закупки.

Вижу, в кармане у него пачка красненьких торчмя стоит — тогда еще царские деньги ходили, — думаю, получка была сегодня у Ивана Владимировича. Он до денег-то некорыстен был: нищим, бывало, по рублю подавал, все раздаст, что получит.

Так, значит, пошли мы на базар. Сворачивает Иван Владимирович прямо в конный ряд. Набежали к нему тут барышники-цыганы: та-ла-ла, та-ла-ла. Он их рукой эдак отодвигает, а сам все идет, поглядывает. И вот остановился: