Александр Зуев - Через сердце

— Правильно! — отвечаю. — И я не против этого, Иван Владимирович.

И хозяйку мою спросил: поняла ли? С душой, мол, говори! Сам сощурился и глазами так и колет.

Хозяйка моя не сдержалась, над собой тут усмехнулась.

— Давеча, кум, маленечко жалковато было, а теперь и я скажу: правильно!

— Ну то-то! — говорит.

Сам сидит веселый такой — Иван-то Владимирович, и светлый весь, морщинки с лица сбежали.

И стали мы чай пить.

1958

Несомненно, это была она! Она, она! Наконец-то!..

Она сидит, эта старуха, на бровке полевой дороги. Тяжелые, залипшие глиной лапти выставлены далеко вперед. Ветрено в поле. В гуще травы качаются черные шишки татарника. Неприятно нависло низкое небо.

Ошибиться невозможно — она! Та же бессильная линия плеч, те же горестно сложенные на коленях руки, та же скорбная складка рта, те же заплаканные глаза, глядящие с укором на зрителя.

И пошиб мастера виден сразу. Та же мутная линия горизонта, те же размытые контуры фигуры. И эти торопливые, как бы стекающие вниз мазки. И оставшиеся незаписанными углы картона.

Она!..

Но как могла «Плачущая» попасть в эту папку с ученическими листами? Старательные рисунки с гипсовых голов и обнаженных натурщиков — с косой штриховкой по растушеванному фону. Ни дат, ни подписей. Возможно, какой-то учитель рисования хранил в папке эти работы своих учеников. Но кто он? И какое отношение он мог иметь к мастеру?

Странно, непонятно!..

Маркелий торопливо перевернул картон, ища пометок мастера. В запаснике было темно. Только сбоку из прохода едва достигала сюда неясная полоска света.

За стеной в магазине шаркали шаги покупателей — вернее сказать, посетителей, которые заходили сюда полюбоваться на вывешенные картины: на пейзажи с тенистыми аллеями и барскими усадьбами, с уездными лабазами, церквушками и заборами, на портреты нарядных дам в золоченых рамах, на натюрморты с окороками и хрустальными вазами.

Все это было когда-то жизнью и сохранилось только на картинах. Картины стоили дорого, да и не нужны они были этим посетителям. Только властная сила искусства, с какой были перенесены куски ушедшей жизни на холст, заставляла посетителей подолгу зачарованно бродить по магазину. Покупатель здесь был редок — это были или знатоки, или просто денежные люди.

Маркелий выбрался поближе к свету, достал карманную лупу и стал водить по картону. Он заметил тускло отливающую свинцовым блеском карандашную подпись: Бугримов. Так ли? Не ошибка ли? Да, кажется так. Хорошо бы пройти к окну и проверить все досконально.

Но тут явился Егорка. Он подобрался неслышно на мягких резиновых подошвах, заслонив широкой спиной проход. Казалось, настороженные глаза его в этом дальнем закоулке магазина, где пахнет мышами и сухим клеем, светились как у кота.

— Ну и как? — осведомился он. — Нашли что-нибудь?

— Ничего особенного, Егор Иванович. Ученические рисунки, ничего более…

Маркелий захлопнул папку и, завязывая тесемки, с досадой почувствовал, что краснеет. До старости сохранилась эта школьническая привычка. Хорошо, что в запаснике темно, — авось не заметил Егорка.

Маркелий засунул папку в укромный угол, меж прислоненных к стенке картин в тяжелых рамах, и спросил:

— Вы знаете владелицу папки?

— Первый раз видел. А что?

— Да так, ничего.

Очень раздражала Маркелия эта манера Егорки. Толстый, с раздвоенной нашлепкой нос его вечно ловил что-то и вынюхивал. С каждым «а что?» он вскидывался кверху и уставлялся на собеседника двумя круглыми отверстиями. И настороженно прицеливались хитрые глаза.

— А что?

— Ничего. Я зайду к вам на днях, посмотрю еще раз.

— Ну что ж! Покопайтесь, покопайтесь!

Они вместе прошли в товароведку — так назывался кабинет, где сидел Егорка.

Как бы узнать фамилию владелицы папки, не привлекая внимания Егорки? Кто она такая? Откуда взялась у нее эта картина?

«Бугримов, Бугримов… — не полагаясь на память, твердил Маркелий про себя. — От слова бугры. Запомни: бугор, бугры, Бугримов…»

Маркелий только мельком успел оглядеть старуху, когда она уходила из магазина. Он запомнил: в плюшевом салопе с облезлым лисьим воротником, в шляпке корабликом. Все старомодное, — видать, из бывших барынь или купеческих приживалок.

Маркелий постоял около прилавка, обдумывая про себя, как бы поосторожнее выведать у Егорки фамилию приходившей. Начал он издали:

— Ну, чем похвастаетесь, Егор Иванович? Были находки?

— Какие уж там находки, Маркел Васильевич! Сами видите — несут одно барахло. Прямо вам сказать — не стало никакого интересу в нашем деле. Было времечко, да прошло.

Егорка даже вздохнул.

«То-то, было времечко! Уж лучше помалкивал бы об этом!..»

Маркелий помнил Егорку с давних времен — мальцом приказчиком в нэпманской антикварной лавке. Егорка только начинал свою карьеру. Бойко шла тогда торговля, сколько несли из барских квартир старины всякой, как расцветала спекуляция! Вот тогда и понаторел Егорка, работая в компании промышленников от искусства — тонких штукарей. Теперь вот уж и в товароведы вышел, в отдельном кабинете восседает, Егор Иванычем величают. Ведь как величественно это у него выходит: «Покопайтесь, покопайтесь!..»

«А что ты, милый мой, разумеешь в этих делах? Вот, скажем, подвизались у нас трое Верещагиных или трое Маковских, а поставь тебя перед их картинами, — ведь запутаешься в трех соснах, дуботол ты этакий!..»

— Уж так-таки нечем похвалиться? — повторил вопрос Маркелий.

Егорка сомнительно поскреб в затылке:

— Есть одна штуковинка, да не знаю, показывать ли? Как будто из верных рук… Да уж и запродана, смотрел один композитор, — сказал, чтобы никому больше не показывал. Разве только для вас, Маркел Васильевич…

Егорка нагнулся и, кряхтя, полез под прилавок, — трудновато ему стало с большим животом-то! Побарахтавшись там, он вынырнул с небольшой картиной в руках. Черная двустволка ноздрей уставилась на Маркелия, остро прищурились глаза, — казалось, на время Егорка даже перестал дышать.

— Что вы скажете? Он самый?

Маркелий достал лупу и подошел к окну. Долго водил круглым стеклышком по картине, ища только одному ему понятные приметы.

«Н-да, похоже! И краски старые, и хорошо знакомая подпись крючочком. Но как-то несвободно все и слишком уж старательно! А фон определенно жестковат. Эге, а откуда это грязнотца в тенях? Перетянуто! Ну, а тут уж и совсем пошло вранье. Блички-то как резко брошены, на дешевку рассчитано, — этого за художником не водилось. Нет, ловок ты, братец, мастак был своего дела, только меня не обдуришь. Так-то!..»

Маркелий защелкнул лупу и усмехнулся: