Александр Зуев - Через сердце

— Да ведь и галки летают! — вдруг вспомнилось Пунину.

Эту премудрость высказал вчера там, у костра, кашевар Исайка. Даже Бронислав потерялся от гнева.

— Сам ты галка монастырская! — зло обругал он кашевара.

— Он меня положительно повергает в тоску, — жаловался после Бронислав, — я ему битый час толковал насчет того, как человек оторвался от земли, а он мне, изволите видеть, подает реплику насчет каких-то галок. И уж ему все ясно!..

Да, Исайка — это… гм… гм… с Исайкой еще много надо поработать. И ведь поэт: сказки горазд плести и на всякие поделки мастак. А птиц-то как пересвистывает! И все-таки Исайка — это тьма, в нем вся косность старого мира, вся его качающаяся балясина. Толстопятый, кривой корень!..

Но зато хорош старик! Ах, хорош старчище! И ведь кто? Рыбак, зверолов, простец, лесная душа. А как все постигает чистым своим умом. Новым человеком стал он в эти дни у костра. Недаром суровый Бронислав так трогательно полюбил старика.

Недавно ночью пел Зимуй у костра ста́рины о богатырях — перенял будто их еще от деда. И задрожала от восторга душа комиссара, когда слушал он слова былины, памятные еще из детских учебников.

Казалось, распахнулась въявь седая старина, и будто в самом деле какой-то старый богатырь пел в ночном дремучем лесу эту гордую песню, пережившую тысячу лет и не погибшую в народе.

Да, богатырские дела под силу народу, создавшему такие слова!..

Ночь шла к концу. Зелено светлело небо по краю. Далеко в заречных полях легли мглистые полосы тумана. Дымилась в берегах река. Безмолвен стоял лес.

Пунин спустился вниз и пошел к шалашу. Все спали. Он подбросил в костер сучьев и тихо разбудил на смену Бронислава.

— Ночь прошла спокойно, — приветливо сказал он.

— Доброе утро! — ответил поляк, бодро встряхиваясь от холода.

Никто из них ни словом не обмолвился о вчерашнем.

Комиссар поставил в огонь чайник и сел к костру.

Могуче храпел в шалаше Кузьма. Ветви на шалаше поседели от росы. Комиссар снял кожанку и осторожно прикрыл ею плечи старого Зимуя.

Снизу ясно доносило хлопотливое шлепанье колес — где-то за дальним поворотом тащился пароходишко.

— Чую! — сказал Зимуй. — Чую, идут!

Лицо его стало суровым. Вспомнилась, как сейчас, нанесенная обида. Так же вот дымилась утренняя река, так же хлопало за дальним мысом. Вспомнил старик, как заныряли вдруг поплавки, как рвануло у него из рук веревку…

Он отвернулся и, по старинной привычке, тайком покрестил замок бердана.

— Ты сиди, — шепотом сказал Пунин, — я вызову сейчас всех на берег.

Он бросился к шалашу и разбудил поляка.

— Вы с Исайкой пойдете в разведку по берегу. Стрелять только по моему сигналу, раньше ни-ни!..

Посмотрел еще, как засупонивает трясущимися руками Исайка ремень на брюхе, и сказал пронзительным шепотом:

— Гуляешь? Да? Гуляешь? Смотри!..

И убежал опять на свой сук.

— Не видать?

Вдоль плеса, держась ближе к середке, выкарабкался маленький буксирчик. Такие вот работяги по матери Двине все лето лес к понизовым заводам сплавляют. Тащил-старался на этот раз буксирчик бокастую, низко осевшую баржечку.

— Снаряды, верно, везут, — соображал вслух комиссар.

Оба они прилегли к ружьям и ждали. Уж видно было простым глазом: стоят на палубе военные в нерусских, коротких, шинелях. Толстопузый маленький впереди — в бинокль смотрит и ручкой показывает по берегам. И на баржечке часовой похаживает.

— Капитана придется снять, — тихо сказал Пунин, не поднимая головы от ружья.

— В будке?

— В будке.

— Сам будешь сымать?

— Ладно.

Прилаживались оба долго, держали сквозь сучья на мушке маленьких людей далеко внизу. Чуть качало на свежем ветру вершины, поскрипывало где-то в сучьях недужливо-жалостно.

Пароходишко круто шел на переставленные вешки и в упор ткнулся носом на песчаную стругу. Застопорил сразу и завертел назад, — замутилась под колесами вода. С разбегу обнесло баржечку вокруг и посадило на мель поперек русла.

— Готово, завязли! — сказал комиссар.

На палубе забегали, собираясь тревожной толпой. Пароходишко глухо работал на месте колесами.

— Нет, уж крепко, не сымешься теперь! — довольно засмеялся Зимуй.

Пунин пригнулся и замер. Треснуло над ухом Зимуя, и серый дымок проплыл перед глазами в зеленых еловых лохмах.

И пошло перекидывать выстрел за выстрелом с берега на берег, понесло в далекие пади, за леса, за болота.

Остервенился Зимуй. Пригибался низко и только сквозь зубы выдавливал:

— Н-на! Н-на!..

На палубе падали люди. Часовой на барже взмахнул ружьем, сел и тут же свалился на бок.

— Стой! Стой! Озверел? — кричал комиссар.

— Как рябчиков… всех до единого постреляю! — едва перевел дух Зимуй. Даже нос побелел у старика.

— Погоди, надо посмотреть, что вышло.

Где-то в стороне хлопали еще одиночные выстрелы поляка и Исайки. Опустела палуба, никто не показывался больше. Ждали.

Жутко, должно быть, было ждать там, на середине реки, смотреть на желтые неприступные кручи, на черный лес, посылавший неведомо откуда метко разящие пули.

И вскорости выкинулся через люк длинный шест с белой простыней, взвившейся на ветру. Пароход сдавался.

Первая выскочила с носу в воду баба, высоко задрав юбки. На одной руке ее сидел ребенок, другой она бережно прижимала к боку большой самовар. Голосисто, на всю реку ругалась баба и побрела одна по отмели к берегу.

— Ох-ха-ха! — веселился на своей ели Зимуй. — Зад-от сверкает почище самовара. О-ох ты, воевода!

Комиссар посмеивался, не сводя зорких глаз с парохода.

— Эти пускай идут.

Выйдя на берег, баба поставила самовар, спустила юбки и долго кричала пароходу.

И один за другим, помахивая белым неизвестному врагу, заскакали по струге семеро голоштанных матросов с сундучками, с узлами. Не оглядываясь, бежали в кусты. Последняя ушла за ними баба.

Над затихшим пароходом тихо колыхалась простыня. Из трубы вился спокойный дымок.

— Не ожидали они встречи, — сказал комиссар, — думали, они тут хозяева. Не вышло! Теперь будут знать!..

Он повесил ружье на сук и стал крутить цигарку.

До ночи не спускали глаз с парохода. Все было тихо.

Как стало темнеть, вытащил поляк из кустов спрятанную лодку и поплыл в разведку. Он несколько раз объехал вокруг парохода, едва слышно опуская весла. Видно было, как пристал он к низкому борту, заглядывая в темные иллюминаторы. Все было тихо. Темень затягивала пароход.