Александр Зуев - Через сердце

— Да, берега наши опасные. А кто возил-то? А, Афоня! Он теперь всех готов возить.

— Почему теперь? А раньше?

— А раньше нет. Раньше он у нас был богатей. В купцы выходил уж, да революция ножки подрезала.

Капитан выглянул за окно. В широкой его раме, как на картине, близко совсем стояли бок о бок шняки. Седые их паруса сушились на солнце, легкий пар бежал по ним вверх. На вантах болтались по ветру полосатые матросские подштанники.

— Где она? Вон, вон, погляди, ишь как прет! Ах, краля!

В бухту, широко раскинув белые крылья, входила большая шхуна. На синей ее груди в ужасе распластался над водой белый резной ангел, прижавший по бортам золотоперые крылья. На кормовой доске золотом по голубому полю было затейливо выписано: «Афанасий Варакин».

Шхуна медленно прошла мимо, роняя один за другим паруса, и застрекотала якорем неподалеку.

— Отобрали у него красотку эту, — притушил капитан восхищенный взгляд, — исполком отобрал, зажимал наших рыбаков Афоня. Вот он и ходит теперь злой. До денег он жаден больно, по-нашему его так и зовут: Афоня Жадина. Не советовал бы я с ним связываться.

Орест Матвеевич спросил, не подымая глаз от чашки:

— А Устю, дочку его, вы знаете?

— Устьку-то? Как не знать, ее у нас тут всякий знает.

Капитан как-то криво, неловко усмехнулся.

— Нет, скажите! — настойчиво попросил Орест Матвеевич.

— Во-первых, она ему не дочь, а во-вторых, сноха. Афоня у нас тут первый снохач, бабы у него не живут. Ну, Устька — та ничего… Тут у нас всё знают, не закроешься.

У Ореста Матвеевича потемнело в глазах. Жуткие, гнусные догадки одна за другой возникали в сознании, прочно сцеплялись в одну цепь — так, так, так!..

Ему показалось, что капитан как-то стеснительно отводит в сторону усмешливые глаза, а во внимательном взгляде дебелой капитанши сквозит что-то сочувственное. Неужели догадываются?..

— Деньги копит, — продолжал капитан, — новое судно хочет заводить. За деньги он все сделает, — теперь извозчиком стал. Он тебе и песню споет, как ямщик хороший…

«Так!» — отдавалось в сознании.

— И побасенки всякие насказывать будет…

«Так, так!» — вспоминал Орест Матвеевич.

— И сынком любезным назовет…

«Та-ак!»

— И Устьку свою, пожалуй, не пожалеет…

— Отда-аст и Устьку! — захохотала жена капитана.

«Та-ак! Та-ак!»

— А потом сам же пойдет хвастать: рябчика, мол, общипали.

Орест Матвеевич зажал уши. Вот как! Значит, все это подстроил Нептун? Ловко! Настоящий театр, в театре так не придумают. Но в каких же дураках он оказался!..

Орест Матвеевич поспешно поблагодарил хозяев и выскочил на воздух. Куда теперь идти? На мгновение он остановился. И ясно расслышал за тонкой стенкой приглушенный голос капитана:

— Побежал, как настеганный.

И опять звонко расхохоталась капитанша.

«Знают! Всё знают! Какой позор!..»

Как слепой, шел он по качающимся сходням, среди бочек, поставленных в штабеля, не чувствуя толчков и сердитых возгласов работающих матросов.

Орест Матвеевич искал уединения.

Он толкнулся в скрипучие воротца соборной ограды и долго бродил меж могильных плит. Сел на лавочку под крышей деревянной звонницы.

Только любовное воркованье голубей нарушало тишину здешнего места. Да ветер бросался веревками, подвязанными к колоколам, — похлестывал по медному краю связками узлов, и колокола отвечали глубоким, тихим стоном.

Оресту Матвеевичу не хотелось видеть людей. Он подозрительно оглядывался и слушал, когда на дороге за оградой раздавались голоса. О чем говорят, не о нем ли? Ему казалось, что все уже знают теперь о происшедшем.

Он просидел здесь долго, пока не привел в порядок мысли. Потом пошел на станцию сказать, чтобы перенесли вещи на пароход.

Орест Матвеевич заперся в своей каюте и сел за письмо. Писал долго, сосредоточенно глядя за окно.

Опять померкли горы. И океан, лживая, затаившая свирепость стихия, покорно облизывал их подножия. Мертвая плескала о берег волна.

А в недрах желтого неба одиноко маялось полночное солнце. Было в нем опять глубокое томление — так томится полная капля, так томится зрелый плод, готовый упасть. Казалось опять, вот-вот бесшумно дрогнет и, отяжелев, золотой каплей канет оно в могильную темь океана. И занавес вечной ночи колыхнется и закрой все черным бархатом в дрожащих блестках далеких звезд.

«…Неверен мир, неверны люди. Все это «играет», обманывая меня ежеминутно дьявольски хитрым представлением.

Здесь особенно ясно видишь, что мир бездушен, что он целиком сам по себе, и это непреложно.

И люди сами по себе, они целиком во власти своих разобщенных и грубых интересов. Это самое страшное!..

…точно во сне. Кругом был туман и вода, вода в тумане. Я чувствовал бездну под ногами, я обессилел и уже без голоса и без надежды вопил о спасении, я даже молился. Меня спасли. Я их любил, этих простых, сильных людей.

…А теперь я их ненавижу и презираю. За что? Когда-нибудь потом я постараюсь рассказать тебе об этом».

Орест Матвеевич вспомнил Устю, и стыд горячо облил прихлынувшей кровью его щеки, уши, шею.

Покачал головой и прошептал скривившимися губами:

— Нет… никогда!

«…Все это был самообман, миф, глупость. И я с какой-то злой радостью думаю сейчас о том, что скоро придет конец этому обманчивому безмолвию, что на эти спящие горы наступит Железная Пята, что я сам прокладываю ей сюда победную дорогу…»

Он долго смотрел за окно. Там, где-то в сонных парусах шняк, уже рождалось утро — зыбкое, неверное в чуть заметной дрожи холстяных морщин. Была великая тишина в бухте. Преувеличенно громко разносился в каюте звон крылышек одинокого комара. Да где-то за бортом тонкой струйкой цедила из машины вода.

На пристани звонко выкрикнул что-то конторщик. Тяжелые шаги застучали на палубе. В машинном отделении глубоко звякнул колокол.

«Верю только в свою работу, — прибавил еще несколько торопливых строк Орест Матвеевич. — Ужасно хочется скорей за нее взяться».

Пароход сонно вздохнул густым клубом пара и шевельнул винтом — натянулись и заскрипели причалы.

Застегивая на ходу ворот рубахи, пробежал в рубку капитан. За ним из каюты вышла жена. В глазах ее и на пухлых губах еще бродил сон.

Капитан смотрел с борта, как неторопливо, разминаясь, прошла она по сходням, и нажал рукоять свистка. Коротко выкрикнул пароход отчальный сигнал, спугнув в берегах спящих чаек, и эхо, утренне чистое, откликнулось ему охотно и много раз.

Капитан сказал в трубку: «Назад тихо», и пристань медленно двинулась. Поплыла назад капитанова баба — капитан махнул ей фуражкой.

— Семке говори: тем рейсом свезу в гости к тетке. Пускай не балует — скажи.

Баба ответила ему ленивым, сытым голосом: