Александр Зуев - Через сердце

— Придешь когда — баню стоплю.

— Чего?

— Ба-ню!

— Ладно!

Пароход разостлал над бухтой густой полукруг дыма и пошел прямо к морским воротам. На пристани недвижно стояли капитанова баба и конторщик — баба медленно взмахивала платочком.

Орест Матвеевич спустился снова в каюту. На низком потолке играла веселая сетка отраженного блеска воды. Он открыл мутный иллюминатор и выглянул.

Пароход медленно поворачивал. И каменный мыс, вытянувшийся далеко в океан, чуждо и нагло усмехнулся ему вслед огромной челюстью валунов.

1926

Не начать ли воспоминания с родословной, как это делалось в старину?..

Издавна у дворян были заведены бархатные книги, куда каждый род вписывал свое родословное древо. Дворянская-то спесь на этих книгах стояла. Конечно, немало было в тех книгах вранья. Каждому хотелось положить в корнях своего древа чужестранное семечко — если не Рюриковича, то хотя бы остзейского пришлеца или захудалого шляхтича, пускай с прозвищем Кобыла. И записывали в тех книгах, когда и чем отличились Кобылины на царской службе, с кем рядом сиживали, при каком столе стояли лакеями, чьи шлейфы носили, какими милостями жалованы.

Не было такого обычая у трудовых людей, потому их часто и писали не помнящими родства, беспрозванными да бесфамильными. Отца еще знали, как величать, а спроси про деда — только и вспомнят, что Митькой или Афонькой звали. Про заслуги и подвиги говорить нечего: все Шипки и Турецкие валы они брали, а где это записано? «Безымянные на штурмах мерли наши», — как сказано поэтом.

Хорошего в этом мало, конечно. Людям свойственно жить не только мыслью о будущем, но и памятью о прошлом. Всяк живущий — носитель мечты, он же и хранитель опыта предшественников. И вся-то мудрость, быть может, в уменье сравнивать прошлое с настоящим, старое с новым. Тут и есть вечный двигатель…

Вот слышно, на некоторых наших старых заводах стали составлять книги рабочей знати. Роются в архивах и старожилов выспрашивают насчет дедов и прадедов, работавших на заводе. Своими «потомственными» стали дорожить. И как не дорожить? Трудовой косточкой не грех и погордиться. Таким рабочим не надо говорить «твой завод» — они это нутром знают. И чем он был и чем стал, помнят. Им на своем заводе каждый камушек знаком, каждая выбоинка видна. Для них честь завода не пустые слова, тут все их касается…

Иннокентий Васильевич раздумывал об этом, бережно перелистывая страницы найденной в одном из сибирских архивов старой тетради. Это была писарская копия судебного дела об отступившемся от православия мастеровом казенного уральского завода Филиппе Буслове.

Так вот — о родословной. Отец Иннокентия Васильевича был судовым механиком на Енисее. Как и многие сибирские жители, он считал себя коренным из коренных русаков. Он был убежден, что первые насельники пришли в Сибирь не с Ермаком, а много раньше. Продвигались они по Поморию — северными землями новгородской вотчины и переваливали через каменный пояс Урала где-то возле Студеного моря-океана. И не разбойничать шли они сюда, на необжитые земли: убегали от царских поборов, от боярской кабалы, от поповских гонений за веру.

По каким-то темным преданиям, отец относил свой сибирский род к вожаку новгородской вольницы, былинному удальцу Ваське Буслаеву. Кажется, это невинное самообольщение основывалось главным образом на близком созвучии Буслаева и Бусловых.

А вот отступившийся от православия мастеровой Филипп Буслов был не только однофамильцем, но и доводился прямой родней. По справкам, отысканным в старых метрических книгах, и свидетельству хранивших семейные предания старушек из обширной бусловской родни, он оказался истинным прапрадедом Иннокентия Васильевича. И человек он был примечательный — такого не грех поставить во главе бусловского древа.

«Упорный в заблужденном своем и законопротивном самомнении» — так записал о нем судейский крючок в архивной тетради.

С чего все началось? Заинтересовалось заводское начальство: почему не ходишь в церковь, не соблюдаешь постов, не бываешь у исповеди, не принимаешь святого причастия?

— Истинная церковь, — смело отвечал мастеровой, — никого к тому не нудит!

И по приводе в главную контору при всех обзывал святую церковь демоно-сидонием, вратами адовыми.

«И даже после многих допросов и увещаний, — говорится в тетради, — не токмо не согласился оставить свою ересь, а паче ожесточился, возлагая хулу на божию церковь, все ее таинства, святые иконы и служителей алтаря господня, обращался с дерзостию к высочайшим императорским миропомазанным главам, начиная блаженной и вечнодостойной памяти с царя и великого князя Алексия Михайловича, произносил оскорбительные слова на всех после его достойно царствовавших и ныне в мире почивающих императоров, коснулся даже благочестивейшего, ныне царствующего государя императора Николая Павловича, равно как и всех чиновников, находящихся в верноподданнической службе».

— Молодец! — сказал Иннокентий Васильевич. — Ай да прапрадедушка! Да ты, оказывается, настоящий был ниспровергатель: ни царя, ни попов, ни чиновников не признавал. Ну, герой!..

— Дядя Кеша, ты дома?

Иннокентий Васильевич откинул занавеску.

За окном, в столпе солнечного света, прорвавшегося сквозь тополя, стояла племянница — красивая, загорелая, к пышном сарафанчике. Прикрывшись от солнца локотком, смотрела на выглянувшего дядю.

— Можно к тебе? Я молоко принесла.

— Заходи, племенница, заходи! — с явным ударением, по-сибирски произнес это именование дядя.

Племянница вошла, огляделась.

— С кем ты разговаривал?

— Разве? Э, бормочу иной раз по-стариковски!.. Разговаривал с тенью твоего прапрапрадеда. Нашел в Сибири его судебное дело. Замечательный в своем роде документ!.. В сафьян его переплести надо.

— Кем же он был, наш пра-пра-пра?

— Ну, не из знатных! Не боярин, не воевода — простой мастеровой. А судили его за то, что не признавал царя, чиновников и попов. Не революционер, конечно, это задолго до Маркса и Ленина было, много требовать не приходится. Но герой, по тогдашним временам, конечно.

— Не понимаю… Чем же герой?

— Видишь ли… Я все ворчу на наших историков, слишком уж они привержены к общим формулам. А жизнь всегда богаче и шире и не укладывается иной раз в отмеренные рамки. Наш пра-пра-пра, видишь ли, был человек верующий, хоть и не признавал церкви. «Старовер издревля», как он себя называет. Это не столь уж важно, если принять во внимание, что тогда все были верующие. Важно то, что он был рабочий, притом крепостной, на казенном заводе. Эксплуатация была страшная! Много ли мы знаем о тогдашних рабочих — почти ничего. Крохи! А вот наш пра-пра-пра с того света голос подал, заговорил о себе в этой тетради. Да как ярко, резко!.. Я все доискивался, должна же в его обличительных речах прорваться классовая правда. И вот нашел!.. Ты послушай-ка, что он говорил: «Назвав нас раскольниками, царь обложил двойной против прочих данию, многих за неплатеж оной предавал казни и сжигал. И на всех наложил тяжкие дани (примечай, примечай!), с живых и мертвых требует дани (язык-то какой!), что и по сей день видите, ибо за умерших после ревизии платят дань до таковой же будущей». Поняла? Заговорило податное сословие!.. Тут уж начинается политика, на этой почве возникали мятежи и восстания. На подати-то и мы, большевики, крепко упирали в своей пропаганде среди крестьян… Нет, не назовешь рабом нашего праотца Филиппа! Как он смело с судьями разговаривал! Как ни рассуждай — бунтарская фигура!..