Галина Демыкина - Просторный человек

Читая об этом, она думала тогда: при крутых и внезапных (то есть часто сменяемых) мерах пресечения на Руси безалаберность была, видно, необходимым условием, чтобы все могли как-то жить и дышать.

Впрочем, к самой работе все это имело лишь косвенное отношение, она носила скорее футурологический характер. Но что такое будущее без прошедшего?

Жанна размышляла в те поры и о социальных системах — насколько зависят они от характера народа и какая из них наиболее справедлива. И даже формулу нашла — вот она, записана на полях: справедливейшая из систем та, что поддерживает лучшее в человеке.

Но лучшим из работников она, кажется, не была. Легко можно заменить. Верно ведь, уважаемый Василий Поликарпович?

Вы потом спохватитесь, мой дорогой, когда будут путать и не выполнять; когда будет сурово начальство; когда захочется поплакаться кому-нибудь в жилетку.

Опять, опять занесло туда! Ну где, казалось бы, мостик между диссертацией и этой несчастной, надоевшей, трижды, неладной любовью?

Анна Сергеевна захлопнула папку, поглядела в окно, за которым из-за дождя до срока зажегся электричеством город. Уже были вечера, когда приходила с работы засветло. И это давало чувство, похожее на ожидание: еще не вечер, мол, еще что-то будет!

А теперь вот — эта мокреть! И так — день за днем, день за днем!

Это было такое утро — ни с чего! — все кивали друг другу, улыбались, и — солнышко в окно. Легко было. И начальник наш не переставил на своем столе ни одной вещицы. Карандаша не тронул! Ластика не обидел!

А ведь у него, между нами говоря, был ластик. И первые мысли (в цифровом написании, разумеется) он наносил карандашом. Если что не так — стирал. Другой скомкает и — в корзину, всем на обозрение (посредством уборщицы или уходящих позже). А он самолюбив: «Бросьте, бросьте, понимаете!» — и сотрет. Осторожен тоже. А зачем снижать? Так ведь любой образ снизить можно, если все напоказ!

Снова почему-то оттягивает мысль на него! Начну про хороший день, а потянет туда, в кабинет этот, пригожий и лепый, красных ковров кабинет и деревянных панелей. Глупость какая-то! Да как это — почему? Прощаюсь я с ним, с человеком этим, и не думать? Не в кабинете же дело, а по сути — и в кабинете, потому что разве таков был мой Василий Поликарпыч много лет назад, когда от райкома встречал меня на станции, или потом — когда в газете взял нашу (я считаю — нашу) сторону в борьбе между Новым Главным и зав. отделом, милым Валерием Викторовичем. Впрочем, я уже рассказывала эту историю.

Разве мог он, не осененный этим кабинетом, брезгливо поморщиться на мою ничтожную ошибку, передвинуть на своем столе все предметы, зная, что значение этого действия общеизвестно. И это со мной так, с о м н о й!

Я все ждала, что он позовет меня или подождет у двери после работы и скажет что-то, извинится. О, как легко, как от души забыла бы я тогда! Ведь тут — любовь. Осторожно — любовь! Будьте снисходительны к моей постыдной слабости — любовь! Но ничего такого не случилось.

Прошло мартовское таяние снегов, апрельский нежданный снег, потом — тепло, ручьи с гор, первые листья, первые цветы, вот уже солнышко перешло на май, а у нас все мороз, как в холодильнике, право. Но сколько ни морозь в этом холодильнике ужа, он не превратится в угря. Это я так «образно» подумала, делая к празднику большую уборку кухни. Нет, то не было веселым размышлением. Отнюдь. Тем более что здесь, в этой квартире, в этой кухне он тоже перестал бывать. Конечно, он не путал наши частные отношения с деловыми… Впрочем, как разделить? Там, в работе, просто проявилось истинное, вот и все!

Но сегодня — такой день! Он открыл настежь дверь кабинета. Секретаршу отпустил в ГУМ за туфлями, а сам пришел в нашу комнату (нас шестеро); глаза его ласкали каждого из нас. И — солнышко в лицо! (Как идет ему, однако, хороший настрой! Обаятелен, ничего не скажешь!)

— Ну что, труженики цифири? Сдадим к сроку отчеты, а?

И — разноголосье в ответ:

— Сдадим.

— А то!

— Смотря какой профит будет!

— Как повелевает долг.

— В такой день да не сдать?

Пять, как видите, выкликов. Моего, шестого, нет. И маленькая тучка набежала. Знаю, ах как больно знаю я и эти тучки, и эти прояснения на любимом челе! Но что ж делать, коли он отторг меня? Никогда, никогда не увидишь моей боли по тебе, стона моего не услышишь. Да и чего? Ну, мил, ну, обаятелен. А чем дорожить? Дорожить-то чем? Этой вот брезгливой гримасой? Редчайшими набегами в мой дом? А что были за разговоры! И опять прокручивалась старая лента: поспешные уходы его; страх, что дома заподозрят; обидное невнимание, неслы́шание — это после прежней точности в ощущениях, в словах… Нечем, нечем дорожить!

(«Значит, все к лучшему?! — больно ухало сердце. — Значит, решила?»

«Не знаю, сама не знаю».

«А надо решать!» — тревожилось оно.

«Да уж без меня все решено. Так-то лучше. Не надо мне его».

«Не надо?» — это опять оно колотится.

«Такого? Нет!»)

Кроме того — шаг уже сделан, заявление подано. И бездумное легкомыслие овладело мной. Я посмотрела на этого человека, который, кажется, забыл о недавнем недовольстве, и улыбнулась ему широко и открыто (вот что сильно отличает нас с Аськой — улыбка: у нее с затайкой, у меня же — во весь рот). А сама знала: уйду!

И теперь глядела приветливо на моего дорогого. Он, может, подумал: такой день — забыла, простила. Или — что я подольщаюсь. А я уже отдала его секретарше заявление об уходе. И весело мне отчаянным весельем от своей решимости, от безоглядности и беспечности своей, которой (такая удача!) не убыло с годами. Привет, мой хорошенький с ресничками!

— Да, да. Конечно! С большой охотой… — Это я на его предложение всем пойти пить кофе в обеденный перерыв (а смотрел на меня).

А чего мне? Я говорю уже о работе. Сын в армии, что ж, я себя не прокормлю? Смешно!

И мы пошли весело.

В кафе тоже — шумно, ватажно.

— Выбирайте, я угощаю!

Впрочем, широкий размах его несколько ограничен меню: только кофе да пирожные.

— Вот это начальство!

— Жалко, что не в «Националь» пошли!

— Набрасывайся, ребята!

— Я не люблю пирожных!

Я промолчала, и он специально для меня процитировал из Кедрина, которого я же ему когда-то читала (запомнил, способный человек!):

Пожилой сослуживец, не понявший, в чем дело, и (какая удача!) знавший стихи, продолжил:

— Я работала в газете, где один хороший графоман подписывался именем Саади! — весело вспомнила я.

— Там литконсультанты предлагали поставить памятник неизвестному Графоману, — подхватил мой Поликарпыч, обрадовавшись общим воспоминаниям.