Галина Демыкина - Просторный человек

— Мой доктор, вы мешаете мне сосредоточиться на работе, — улыбается она ему затаенной улыбкой и знает, что уже что-то завязалось. Чуть-чуть. Капельку. Дальше зависит от нее, или от него, или от обстоятельств.

Ася входит в палату. В ту самую, где сегодня новенький.

В белой квадратной комнате вдоль всех четырех стен белые крашеные кровати. К душно-сладковатому, тошнотворному запаху она уже привыкла (не сразу, ой не сразу!). Идет уборка в чуть убыстренном темпе — к профессорскому обходу. Впрочем, нянечку никакой профессор не волнует: пол мокрый от протирки, но под столиками пыль. Завтрак стоит не розданный — не успевает, а ходячих больных сейчас нет, так что — некому. Раньше Ася пыталась следить за опрятностью палат, теперь отказалась. Не по принципу «что мне, больше всех надо?», а — «плетью обуха не перешибешь». От чего-то приходится отказываться. Но где та грань, за которой? Есть она? Существует? Ася прочерчивает ее для себя: к примеру, не ест больничного винегрета или компота, так сказать, отторгнутого от больных.

— На, девка, потчуйся! — это буфетчица ей.

— Спасибо, я сыта.

— Ешь, ешь, я тебе оставила.

— Да я, Вера Семеновна, домашнее принесла.

— Желудком, что ли, страдаешь? Ну, смотри. А то, может, из принципа?

Нет, Ася не сказала, что из принципа. Не посмела. «Только как могу… Одно могу себе позволить, другое — нет… Есть черта. Не для них — для себя!»

Или еще:

— Сестра, в восьмой палате, на второй койке слева мой муж, Игнатьев…

— Знаю, да.

— Так, пожалуйста, уж… — и что-то сует в карман.

Впервые Ася вспыхнула так, что слезы из глаз. И сразу же горячо высказала обиду.

Теперь понимает: родным хочется, чтобы для их больных… ведь сколько времени без их догляда… хоть что-нибудь, хоть какая-то гарантия!.. Потому она без демонстрации и строгости, но непременно возвращает даяние (что там? — духи, французские «тени» для лица, коробка конфет, билет в театр, книга…).

— Спасибо, не надо. Я и так посмотрю за ним. Я вам обещаю.

Родственники… они хоть и не больны, а тоже несчастливы и чувствуют ответственность. Разве трудно понять?

…Ася быстренько раздает завтраки, кто-то должен ведь, потом просматривает назначения.

Когда она только пришла сюда, каждая чужая боль болела в ней. При каждом ухудшении она бегала за врачом, по множеству раз проверяла назначения, подходила на первый стон… В ночные дежурства не могла прилечь даже просто отдохнуть, а уж чтобы спать… «Ненормальная», — говорили сестры. Поначалу даже невзлюбили ее. Но потом — ничего. («Не вредная. И всегда подменит, войдет в положение».)

— Это лучшая наша сестра, — сказал о ней Дмитрий Иванович. — Соперировать больного легче, чем потом выходить, это всем известно. Когда в палате Ася, я спокоен за судьбу каждого больного.

— Диме хорошо говорить, — ворчала потом другая сестра, Тоня. — А у нас по двадцать пять больных.

И верно — двадцать пять!

— Трепач он! — хмыкнула Марина. — Говорит строго, а сам только и глядит, где бы урвать.

— У тебя все такие!

— Да что ты, Тонька, врачи-то по вечерам в его кабинете картошку варят да водку пьют.

— Уймись, Марина, ребята со временем не считаются, и утром здесь, и вечером.

— А кто их тут держит? Диссертации готовят — это раз, а второе — видно, семьи такие прекрасные, что видеть их не хочется.

— Тебя не переспоришь!

Молодые врачи да и сам Дима — это правда — покою не знают. И Ася тоже выкладывается до последней капельки. Вначале боялась своей неумелости, — вдруг что не так сделает? — ведь живой человек, мучается. Потом остался этот навык добросовестности, а привычка к чужим страданиям не пришла.

Когда появилась в больнице Татьяна Всеволодовна, она просто измотала Асю, которой все претензии больных казались и кажутся справедливыми. Но зато потом — привязанность на много лет. И другие тоже иной раз шлют поздравления к празднику. «Ты тщеславна, — как-то сказал ей муж. — В тебе тайный, съедающий все живое тщеславец». Ася заплакала от несправедливости. «Что живое съедает? Что?» — и перестала показывать ему эти незамысловатые знаки внимания.

Ася мотнула головой — хватит об этом — и подошла к новенькому. Человек был не очень молодой, с хорошими, чуть вьющимися светлыми волосами, высоким лбом, мелковатым носом и широкими ноздрями. А когда раскрыл глаза, они оказались рыжими, резкими.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Вы врач?

— Нет, сестра.

— А…

— Как вы себя чувствуете?

— Больно очень.

— Сейчас, сейчас…

Ася быстро проделывает все, что положено, — уколы, раздачу лекарств, замечает походя, что на висячих карточках у всех, кроме новенького, одинаковая температура: Марина девочка без фантазии.

— Давайте перемеряем, — подает градусник старику, у которого в прошлое ее дежурство поднялась температура.

Тот удивленно поднимает брови:

— Перемеряем? Мне не меряли.

Но она смалчивает. Зачем перед больными унижать медсестру Марину — это наши внутренние дела!

Нет, Ася не борец, она осталась простушкой. Зав. отделением Дима всего лишь поддерживал в ней (и в тех, кому оно дано) это горение, когда восклицал:

— Трудно, трудно работать по совести. Это все знают. Но девальвация совести — это наша погибель. Мы — медики. Это особенная профессия. Милосердная и гордая. — А для других добавлял: — Мы с вами так же смертны, как вот эти люди! Так же зависимы. Мы не можем надеяться, что, участвуя в процессе этой девальвации, останемся в с в о е м горе вне ее.

Он любил говорить абстрактно, вероятно, чтоб никого не обидеть (потому и слушали не очень-то). Но Ася была его сторонницей. Всегда. С самого начала.

— Пригляди за новеньким, — сказал ей Дима. Они быстро шли, почти бежали в одном направлении по длинному-предлинному коридору. — Операция была большая.

— В ы резали? — Ася слышала на летучке, что он, но могла и еще раз послушать.

— Я, я, Асенька. Всю ночь проболтался с ним. Привезли черт те откуда, не знаю, как живым доставили. Будто там, в их далеком загороде, больниц нет. А уж у него в брюшине огурцы с грибочками в водке плавают, вот как прорвало!

Дима, в отличие от многих других хирургов, переживает потом каждую операцию и имеет потребность рассказать.

— Резекцию делали?

— Ну да. Язва на малой кривизне, края плотные, — взял пошире. Но парень, я тебе скажу, кремень.

— Уж я вижу.

Они остановились у лестничной площадки. Дима послал ей свою обаятельную улыбку.

— Эх, Ася, не была бы ты здесь так нужна, взял бы тебя в хирургические сестры.

— Я не готова, Дмитрий Иваныч.

— Ты бы скоренько выучилась!

— Спасибо!

— А то, может, попробуем? Будешь после работы оставаться иногда. Если понравится — подучишься.