Галина Демыкина - Просторный человек

— Я подумаю.

Ася польщена: этот Дима, говорят, очень строг в операционной.

— Я пойду, Дмитрий Иванович, — но он попридержал за рукав халата (и опять пробежала искорка):

— Слушай, а вот Коршунов, который… ну, тот самый… известный…

— Какой это «тот самый»?

— Который в печати. О морали, о судах…

— Не знаю, не читала. А что?

— Да ничего. Однофамилец, значит?

Ася пожала плечами, поспешила в палату. Шел рабочий день. Трудный. Всегда трудный из-за того, что много народу. И из-за того, что — по совести.

Ася поила его водой, делала уколы — камфора, антибиотики; слушала дыхание, щупала пульс, вытирала влажным полотенцем уголки губ — у него еще были срыгивания, вытекали остатки желчи. А он по-совиному хмуро глядел желтыми глазами, будто не относил к себе ее заботы.

— Вам больно? — спрашивала Ася. — Хотите, дам болеутоляющее?

— Спасибо, — говорил он недовольно. — Спасибо, терпимо.

И лишь когда стали приходить посетители, а к нему не пришли, подозвал:

— Сестричка, не в службу, а в дружбу, достань чего-нибудь почитать.

Ася дала ему «Огонек» — было несколько журналов, оставленных ушедшими больными. Он кивнул вместо благодарности, и взгляд чуть смягчился.

— Ну, полегче немного? — обрадовалась Ася.

— Да вообще-то больно, — вдруг улыбнулся он. — Я только не люблю лекарства. Вот и терплю. А вы ко всем такая добрая, сестричка?

— Раньше нас называли «сестры милосердия».

— Ну, где милосердия-то взять, — и глаза его опять рассердились.

— Что вы так?

— Ну вот, к примеру, я чуть не загнулся, а она не приехала. Характер выдерживает.

— Кто?

— Жена, кто ж еще. Матери не доехать поездом, у нее ноги распухшие, да там еще до поезда топать… А эта мерзавка!..

— Не сердитесь так. Подумайте о чем-нибудь хорошем. У вас дети есть?

— Есть пацан. Три с половиной года. Поздно я, конечно. Но парень хорош. Так она и его увезла.

— Куда увезла?

— К матери. К себе в семью.

— Поссорились?

— Прогнал я ее. Вот теперь и кажет свой характер.

— Да она, может, и не знает, что вы здесь.

— Может, и не знает, — вдруг лениво согласился он.

— Сестра! Ася! — позвал из другого угла старик.

— Подойди ко мне потом, — вроде бы потребовал, а не попросил желтоглазый.

Однако, злой какой — «прогнал»! А заботы хочет.

Старик поправлялся вяло, потому что был стар. Ничего у него не болело, другой бы встал давно, а он не может, и Ася боялась пролежней. Старик капризничал, ворчал, а того не знал, что Дима держит его лишнее просто потому, что выписать некуда: взрослые дети работают, просят, молят подержать в больнице. Ох, старость — не радость. Ася протерла его камфорным спиртом (целое дело! Но старик своего не упускал), обошла других больных и — опять к новенькому:

— Вы — Ася?

— Да.

— Ну, а я просто «больной»! Обращайся ко мне так. — Он, видно, любил определенность. И с ней искал формы обращения: то «вы», то «ты».

— Хорошо. Давайте пульс проверю.

— Сестричка, Ася, вот вы осудили меня.

— Почему «осудила»?

— Осудили. Что я жену прогнал. А я не весь тут. Я и получше могу быть.

Ему хотелось — о себе, как хочется многим. Ася это понимала. И готова была поддержать.

— Получше-то каждый может, если постарается. А вот — что в человеке главное?!

— Конечно, что-то есть, превалирует.

— Вы кем работаете?

— Я? Слесарем. А что? Слово такое употребил? Так у меня отец… У меня отец был… он вот такой врач! — И немолодой человек этот вдруг сморщился и заплакал.

— Ну, ну, сейчас, сейчас! — Ася принесла валерьянки. А он уже и не плакал.

— Ты что это пойло притащила? За психа приняла?

— После операции бывает. Да тем более — ведь вы раньше не болели, верно?

— Сроду не болел. У меня этот день, когда свалился-то, был не приведи господь. Брата ждал. Брат сводный. Ну, в общем, законный папенькин сынок. И хотел дом отцов забрать. Я и разозлился. А тут Тонька подвернулась. Знаешь, бабе ведь все надо. Услыхала про дом — лучше, говорит, моя сестра переедет, на нее хоть Юрку оставить. А ты, говорю, дрянь, на что? Ведь не работает, а «оставить»!

— Ну, ну, вы особенно-то не разжигайте себя.

— Да, господи! Дом всего и есть дом — деревяшка… А тут жизнь вот — жизнь или смерть. Мне и вообще-то ничего не жалко. Я мотоцикл почти что новенький ее брату отдал. Хм, «дом»! — И вдруг добавил зло и тихо: — А лежу вот один. Никто… Никому…

Ася снова вытерла ему губы (он нахмурился — уже теперь неловко, после разговора), посмотрела температуру: температура что-то поднялась. Но не сказала ему.

— Все у вас хорошо идет. Скоро домой. Постарайтесь думать о чем-нибудь приятном.

И вдруг поняла, что ему, может, и подумать-то не о чем. К этому жизненному сроку, к этому часу не нашел, не собрал, не скопил ничего, что могло бы приманить мысль, повести ее от этих белых кроватей, уток и шприцев, не взрастил в душе ничего, что расширило бы границы убогого сегодняшнего, тяжелого вчерашнего. Бедный, бедный человек!

И взглянула на часы и по какой-то ненужной ассоциации вспомнила, что завтра в это время вернется из командировки муж. Устал, наверное. Измотался. Может, на кого-то обижен — бедный, бедный. И поняла: не за усталость она его жалеет, не за обиды, которые он почти не в силах переносить. Бедный, бедный!..

Ася шла от больного к больному, не упуская ничего, а внутри что-то перестраивалось на обычный «жалельный» лад. К тому, который приедет завтра повелевать и ждать ее любви. Странно, но сильный этот (и действительно многое могущий) человек показался ей совсем беззащитным и обиженным ею. Именно ею.

Когда снова вошла в палату, где новенький, — его глаза так и вобрали ее.

— Сейчас укол сделаем… — привычно захлопотала Ася.

— Постой, постой. Ты вот что скажи: ты прощать умеешь?

Ася не думала об этом. Подумала.

— Да, наверно. Дело в том, кого простить. Как относишься.

— Ты про любовь, что ли?

— Нет. Я вот про что: если есть во мне сила сильней того человека, я его легко прощу. А снизу вверх прощать не могу.

— Эээн ты как! — повел головой желтоглазый. — Ежа мне под череп запустила.

— Ну вот и ладно. А я за шприцем пойду.

Она несла лоточек с наполненным камфарой шприцем, ватой и спиртом и почти не глядела, но увидела: от входной двери, неловко накинув на плечи халат и озираясь в поисках нужной палаты, шел высокий человек. И Асе достаточно было краем глаза выхватить из пространства эту тяжеловатую фигуру с мягкими и одновременно порывистыми движениями, резкий и чуть растерянный, как у близорукого, поворот головы, лицо, лишенное четкого выражения из-за темных очков, чтобы безошибочно угадать захолодевшим сердцем, к т о пришел в ее владения. И что все сегодняшнее утро: ощущение ожидания, прихлынувшей вдруг свободы («сойду на солнечной станции») и острое женское чувство — эта искра от прикосновения медвежистого Димы, врача, — все, все брало соки отсюда и тянулось в эту же сторону, замыкаясь в круг, а центром его был человек, о котором так неудачно попыталась она как-то заговорить с Анной Сергеевной… «Прикидывается не тем, что есть»… И сморщилась от недовольства собой. И задохнулась, сбилась с ноги, мысленно метнулась в сторону, снова выровнялась, из каких-то уже других сил черпая храбрость. Что делать-то? Что? Ой! Но почему он здесь? Не из-за меня же? А вдруг! Я ведь слышу, что все вокруг нас не безразлично. Как быть? Не испортить бы чего! Пробежать? Вернуться?