Галина Демыкина - Просторный человек

— А чего «не могу»? Да ты погордись, погордись!

— Перед ним и гордиться нечего. Все уже. Конец.

— Зачем перед ним? Перед собой. Что, мол, ты сама так хочешь. А чего тебе третьей лишней быть. Нашей-то Анюте, нашей-то красавице — да лишней!

Вот тут-то она и разревелась в голос. И увидела себя девчонкой, как давно когда-то утешала ее мама (облика почти не осталось, только запах духов, запах привлекательности, который коснулся и сердца девочки: красивая мама, гордость, малодоступная радость!). А мама гладила ее по волосам: «Девочка, бедная моя, ушиблась… Это что ж такое, красавица моя, умница, она и плакать-то так, капельку плачет…» Хотя девчонка прямо-таки надрывалась. Но от этих приговариваний умолкала.

Анна Сергеевна немного успокоилась, вытерла платком глаза с потекшими ресницами.

— Поплакать-то тоже иногда не лишне. — Алена сидела напротив нее, подперев щеку ладонью: такая извечная бабья сокрушенная поза. — Зря, конечно, ты отсюда уехала. — И помолчав: — Ну, если рассудить, и здесь долю не все нашли. Да вот хоть и мы с Васей…

— Твоего мужа звали Вася? (Она хотела сказать «тоже», да вовремя остановилась.)

— Ну да, — молодо и нежно улыбнулась Алена. — Гусек-то… помнишь? Он еще и тогда за мной…

Как-то невозможно было представить себе Гуська взрослым, отцом семейства и — уже умершим.

— Ой, Алена!.. Отчего же он?..

— Да знаешь, какой он был! Все в спор, все по-своему. А тракторист такой, что лучше не надо. Вот новый председатель — Сарабан — и невзлюбил его. Мишка Сарабанов при тебе был? Да нет, видно, после уж приехал. В председатели вышел. Приневолил он Васю, послал в дальнюю деревню — в Лягушино, ну «Борец» теперь называется. Да — и в ночь работать. Мой заспорил: я ехать не могу, простыл. А тот — врешь, говорит. Я, мол, тебя под суд, и все такое. Ну, мой поехал. А там напился со зла, — он ведь и не так чтоб сильно пил. И подрался. Всего неделю пролежал дома-то.

— Так побили сильно?

— Уж и не знаю. Сердцем он помер. Сердце остановилось. — Она теперь не плакала, а только глаза почернели. — Уж я этого Сарабана поджечь хотела. Ох, хотела! Хотя он, конечно, знать не мог, если разобраться.

Женщины помолчали, не глядя друг на друга. Не всякое ведь горе и разделишь. Потом Анна Сергеевна спросила с улыбкой:

— Ален, а где Пашка Баланин, не знаешь?

— Как не знать? В леспромхоз нанялся, на Север. Завербовался — и как в воду канул. Они знаешь как там, вербованные, — что наработают, то и пропьют. Девушка у него тут была, ну вроде как жена, что ли, Нюрка-хромая, хорошая баба, тихая. Так ей и письма не прислал. Все не путем. Теперь вот второй Баланя по деревне бегает — пятнадцать уж лет. Весь в отца. Космы разлохматил. И водочку сосет, — тут не промахнется.

Анна Сергеевна вздохнула. И подруга будто услышала ее:

— Да ведь, конечно, разве так сохранится жизнь, чтобы как в детстве. И мои тоже, журишь их, журишь, — один учиться не хочет, другой — повадился не хуже Баланиного, не совладаю никак! Дочка, правда, в радость мне. Такая желанная! Она постарше, так если парни меня не слушают, она сама с ними управляется. Вы, говорит, мамку не тревожьте, она у нас одна, другой не будет.

— Красивая?

— Думатца, хорошая. Ладная. И лицо такое, знаешь, ну, у другой поглядишь — как вроде застыло, а у нее — живое. — И осудила себя: — Да и на парней-то я зря так. Они смышленые. А старший — Аркашка, ну весь в отца. Ой, ты глянешь — прям ахнешь! И походочка с полетом, и шутковать, и песни играть, и схватчивый такой же. Только боюсь за них, не сбились бы, вот что. — И глянула в окно. — Иной раз думаю: чего не жить? Разве плохо здесь? Выйдешь утром на крыльцо — туман, а сквозь него дерева глядят… Отрада. Отрада и есть. Или вот как вишенье, яблоки, все поспевать начнет…

— У тебя сад?

— Да все вместе — сад, огород… А ты, может, это… Надумаешь?

— Куда уж теперь, Аленушка. Я бы вот к отцу на могилу…

— А и сходим давай. Только потихонечку. Ноги-то мои не бойкие нынче.

Они пошагали через деревню, к лесу.

«…Куда уж теперь… — мысленно повторила женщина. — Да и о н вовсе не хотел этого».

О н, отец, мечтал для нее о городской доле. Когда поехала сдавать экзамены, попрощался, будто навсегда. Стало ясно, что надо закрепиться в городе, что ждут от нее этого.

В институт она поступила легко, в тот же день отослала отцу телеграмму и вскоре получила денежный перевод: «Сними комнату, не майся по общежитиям». Он все-таки здорово любил ее, теперь, на временном расстоянии, это все отчетливей видно.

Алена будто перехватила ее мысль:

— Ох, Анюта, ты как весть подала, что тебя приняли учиться, он прям будто подрос на полметра. Даже вроде хромать перестал, — все ходит, ходит по деревне, ждет, чтоб про тебя спросили…

…Аня (Жанна) тогда и не собиралась тратить отцовы деньги на квартиру, — объявление само кинулось со столба ей в глаза: «Сдам комнату одинокой женщине».

«Это я!» — ахнула с тоской, похожей на предчувствие. Созвонилась и пошла.

Дверь открыла молодая красавица — черноглазая, с тяжелой охапкой русых волос.

— Это ты звонила мне? — удивилась она. — Ты для себя снимаешь?

— Конечно. Я одинокая женщина по имени Жанна. — И поклонилась комически.

Красавица улыбнулась шутке, оглядела гостью, покачала головой:

— Не потянешь. Я дорого беру. — И назвала сумму. Это и верно было дорого: все отцовы деньги — за один месяц! — но Жанна согласилась. Из самолюбия.

— Меня зовут Нинэль, — сказала хозяйка. — Иди посмотри комнату.

— У вас красиво…

— Не у вас, а у тебя, мы будем на «ты», ладно?

— Конечно.

— Тогда давай чай пить.

Особой еды не было, но чашки, щипцы для сахара, вазочки с вареньем — все так особенно, так невиданно прекрасно!

Жанна освоилась моментально, будто лишь временно была разлучена со всем этим.

Они пили чай и рассматривали друг друга.

— Ты очень хороша! — сказала Жанна.

— Хороша я, хороша, да плохо одета! — пропела хозяйка. И оборвала себя: — Ты будешь лучше, когда мы тебя прибарахлим.

— Что ты!

— Наверняка. Знаешь почему? В тебе меньше законченности. Моя определенность пугает, как жаркое лето.

— Не всех же.

— Конечно. — И улыбнулась так, что стало совершенно ясно: не всех. И уже с этих победных позиций мягко попросила: — Послушай, Жанна-джан, у меня в комнате на диване лежит кофточка. Притащи, будь другом. — А когда Жанна принесла, так же просительно заглянула в глаза. — Примерь, пожалуйста.

С этой минуты и началось. Поднялся разноцветный, душистый тряпичный вихрь: «А это попробуй», «Ой, Нэлли»… Хорошие вещи сидели на смуглом упругом Жаннином теле как влитые, совершенно преображая ее.

— Подмажься чуть-чуть…

— Мне не пойдет.

— Не пойдет — сотрешь.

Ей пошло.