Галина Демыкина - Просторный человек

И он засмеялся возбужденно. И вернулся к действительности, то есть к распахнутым дверям, в которых стоял (и тотчас развел руки, сокрушаясь своей нескладности). Вадим тоже рассмеялся:

— Значит, и попытка разных судеб — тоже наследие предков, атавизм?

— Только предков греко-божественных, — подхватил Валентин. — В отличие от ясновидения!

— Вот и вернулись на круги! — заключил Вадим Клавдиевич.

Молодой человек крепко и как-то прочувствованно (тоже чуть играя) пожал руку Вадиму, пробежал по площадке, оглянулся, чуть не упал, ступив на лесенку, шутовски вывернулся, почесал в затылке. И уже снизу, с первого этажа, прокричал:

— Спасибо вам. И прекрасной Варваре Федоровне спасибо. Если я зайду еще, а?

— Да, конечно. Я очень надеюсь на это.

Все еще улыбаясь, Вадим закрыл дверь.

…Ему хотелось купить много цветов. И расставить их во все вазы, какие есть в доме (а их несколько — красивых), хотелось убрать, наконец, в своей комнате, чтобы она стала похожа на людское жилье; подумать над работой — в покое, в тиши, не отрываясь. Может даже — поиграть на рояле. Да, да. Попробовать. Не все ведь забыл. Чтобы потом… Е й будет интересно. Едва ли она знает музыку, но поймет. Конечно, поймет.

Вадим взял с полки пропыленную стопку нот. Шуман — «Карнавал», «Юмореска», «Симфонические этюды»…

Когда-то педагог посоветовал ему научиться читать фортепианную музыку без инструмента. И Вадим часто, не желая привлекать внимание домашних, пользовался этим умением. И вот теперь, как давно прежде, воображаемое громкое звучание — fortissimo — мысленно прочитанной партитуры влилось резким контрастом в тишину комнаты. И забытое ощущение счастливого подъема завладело им.

Вадим никогда не мог, не умел сыграть виртуозные шумановские пассажи, но воспроизвести их в воображении своем было в его власти. И авторское указание в одной из пьес «Юморески» «для партии правой руки — вне темпа, для левой руки — в темпе» ощущалось им как прекрасная, своевольная сила, отклоняющая движение ритма, чтобы донести «голос издалека» — превратить фантастическое в реальность… «Есть что-то неразгаданное и странное, — сказал этот мальчик Валентин, — например, несколько судеб человека… предназначенность не для одной…» Может, это только хочется нам, чтоб было все не так просто? Но ведь из чего-то родится эта потребность. Вот слушание музыки — к чему бы оно? А тянет. Или углубление в сложность мироздания — в сложность! — ведь увлекает-то она.

Вадим еще раз напряг память и фантазию, и басовые шумановские арпеджио, и как бы закольцованная ими, рвущаяся ввысь мелодия снова подхватили его. И — вольный холодок полета…

— Вадим! — позвала Варвара Федоровна. — Где ты? Вадим! Вадим!

Он вошел и поцеловал ей руку.

— Ты проводил и не идешь! Что это за мальчик? Впрочем, ты говорил. Он странный. Я ожидала, что он проще и как бы… ученее, что ли. Ну, что ты молчишь? Ты о чем-то думал?

— Да нет, мама, ничего. А что до Валентина, так ты сама продиктовала тему. Он не был готов к ней.

— Очень даже готов. Ты, Вадим, не слышишь людей. Я же почувствовала, что именно его можно спросить об этом.

— Ну так чем же ты недовольна?

— Я вполне довольна. Сядь.

— Я уже сижу, мама.

Она нахмурилась:

— Расскажи, пожалуйста, про Синеречье.

Теперь насупился Вадим.

— Там сложно, мамочка, на этот дом претендуют родственники.

— Что за родственники? — перебила она. — Одна тетя Паня ему родня. Но она сама и написала о доме.

— Нашлись и другие.

Варвара Федоровна долго молчала, глядя куда-то поверх двери. Потом презрительно сощурилась:

— Семья?

— Что значит «семья»? — переспросил Вадим, слабо надеясь, что речь идет о семье тети Пани. Но уже знал, что не о том.

— Не валяй дурака. Кто у него там?

«Почему я, растяпа, не решил заранее, говорить или нет? И если сказать — то как именно? Что за беспечность? Почему думал, будто сойдет и так?»

Мать ждала, вся подобравшись. Если человек болеет всю сознательную жизнь и его всю жизнь оберегают… Ни волнений, ни забот, ни работы, наконец… Она же не подготовлена ни к чему. Малейший стресс… Ведь отец не говорил ей о себе. Значит, нельзя. Он как врач знал лучше.

— Нет, мама, никакой такой семьи.

— Но я видела сон.

— Я не верю вещим снам.

— Я видела ребенка на руках у женщины. Они ехали куда-то в поезде.

— Ну и что? — Вадим поморщился. «Будто камнями набит ребенок». «Юра, Юрочка!» «Эх, племе́нника не видел, такой благоприятный мальчик!» Господи, что же раньше-то не соединилось! И опять нахлынула нежность к тому спящему малышу. И странное чувство неприятия, и потом вдруг радости: свой! Почти свой!

— Так не было ничего? А? Тогда что же ты от меня прячешься?

— Мам, ну успокойся. Я просто был занят.

— У тебя действительно есть любимая женщина?

— Если будет что-нибудь серьезное, я расскажу, ладно? Давай уговоримся так.

Он в последнее время стал знать то, что прежде шло бессознательно: после каждого разговора с матерью у него убывали силы. Он чувствовал себя раздраженным, разбитым, ему переставало что-либо быть интересным. Она часто расспрашивала его о работе, об опытах, и он замечал, что даже его любопытство ученого умерялось после того, как он излагал ей суть дела. И не то чтобы она плохо слушала, — напротив, довольно часто перебивала, чтобы спросить, какова доля участия в этой работе такого-то, а что сказал шеф и кого похвалил, — так что он, Вадим, оказывался как бы этаким «ученым в наиве», который занят своим делом, а его облапошивают кругом. Но он-то знал, что это и так (то есть не все до́лжное ему перепадает), но и не так (работает-то он, е г о глаза видят, руки делают, голова соображает, обобщает. Он м о ж е т!). Но мама как-то незримо переставляла акценты, предлагая свою — такую и только такую — подоплеку, воодушевляясь своим участием в их общем деле. Глаза ее от минуты к минуте делались ярче, расслабленные руки сжимались в волевые кулачки, она вдохновенно привставала на ложе…

Всегда, всегда в конце беседы ее состояние было неизмеримо лучше, чем в начале. Вадим же уходил неприятно взвинченным и опустошенным. Страдал от этого и не находил объяснения. Вернее, не хотел находить его.

— …Ты слышишь, что я говорю? — ворвался голос Варвары Федоровны. Нет, он не слышал. Очень неловко, но это так. А она говорила о своем недомогании, это он уловил по интонации.

— Да, мама, а сейчас?

— Что сейчас?

— Как ты себя чувствуешь?

— Вот я как раз и говорю, чтобы ты позвал Нину Ниловну, она измерит мне давление. И пусть принесет из холодильника крем для лица. Она знает — какой.

Вадим вышел с чувством вины и опять (опять почему-то!) — раздражения. В его комнате зазвонил телефон. Он пошел быстро, в тревоге, — мы ведь часто ощущаем, какой окраски то новое, что непрошено вторгается в нашу жизнь стуком в дверь, телеграммой, телефонным звонком.