Галина Демыкина - Просторный человек

Все или почти все имеет несколько начал. И вступает тихим голосом в общий хор событий чуть раньше. Подготавливается, что ли. Мы еще в неведении, а оно уже движется к нам.

Возле захлопнувшейся судьбы бродили лоси, — их много теперь в лесах, — и пылила желтым ива бредина, которую зовут еще козья ива. Красавица! А для женщины было все однозначно: ива равняется ива, елка — елка, и не более того; лось же обнаруживал себя пометом, который, размокнув на весенней земле, даже отвращал. А прежде — нет. И нечего было ехать сюда, везти свое смятение — все равно мысли об одном, об одном! Она не очень понимала, что теперь делать, если человек, от которого единственно зависела ее жизнь в миру (то есть работа, наличие стола, рабочего кресла, счетной машинки на нем, бесконечных папок — э, да что палок! — вся привычная посадка в жесткой этой жизни, независимая улыбка некрасивой, но не обделенной радостями женщины, тембр голоса по телефону: да, справка о финансовом состоянии… (и т. д.) — готова! (или не готова) — в общем все, что обозначается глаголом «leben» (см. по словарю). Не «essen» там, или «fressen», — нет, нет, она со своей квалификацией всегда найдет работу…

Так вот, Анна Сергеевна не знала, как теперь, если этот человек в ее присутствии переставил все вещи на письменном столе: стакан с карандашами, телефон, даже блокнот переложил — блокнот, который служит ему прессом, когда он подписывает бумаги (левой рукой держит трубку телефона, а правой положит блокнот на верхнюю часть бумаги и внизу подмахнет).

А что значит перестановка вещей на столе — ни для кого не тайна. Поскольку лицо его при исполнении служебных обязанностей лишено мимики, перестановка эта — замена, вот что. Начальственная гримаса…

Впрочем, этот эпизод тоже не случайность. И он был подготовлен, как уже замечено выше. Полжизни готовилась эта перестановка предметов на кичливом, огромном — не по росту сидящего! — начальственном столе.

Так думала женщина и не ощущала весны, уже вкравшейся мимо сознания (незаметно, через глаза, зелено-коричневым; через ноздри сладко пылящей ивой; через слух крылатым цоканьем, пощелкиванием в ветвях, грузным, пучеглазым берккекеканьем из близкого болотца), не осознавая всего этого, но уже ловя, глотая капли покоя, брела и брела по лесу, по тропе — до тех пор, пока значимость эпизода не стала величиной с маковое зернышко. И она посеяла его, бросила в весеннюю землю, и тотчас проклюнулся росток, он поднимался, шурша плотными шелковыми листьями, и, наконец, верхушка его украсилась алым цветком — тоже шелковистым, но хрупким и капризным. Вы замечали, как он гордо смотрит, маковый цветок?! Он не терпит грубого прикосновения. Он лучше облетит, ничего не оставит, только не трогайте его небрежной рукой. Как это можно было позволить, чтобы произошло такое? — это она уже о себе. А ведь именно было разрешено, потому что хотелось внимания его, заботы. Хотелось прежних прибитых паркетин, смущенно принесенного хлеба:

«Я подумал, вдруг у тебя нет…»

Да чему тут удивляться? Всегда хочется, чтобы в любви все оставалось так, как вначале. И за это мы порой ведем тяжелую борьбу, мучаемся сами и мучаем других. А так не бывает. Та, первая пора — мобилизация наших лучших качеств. Но ведь есть и не лучшие! Куда их денешь?!

Хотелось, чтоб — как прежде, а было иное:

— Аня, я сегодня задержусь немного на работе, может — подождешь? Тогда зайдем к тебе.

И она ждала.

И Анна Сергеевна (Аня, Жанна) понимала: дома известно, что он придет позже (он еще позвонит туда с работы, может, даже попросит перезвонить, а то плохо слышно), и вот можно уделить часок отдыху, необязательной встрече.

— Как хорошо у тебя! — скажет он, войдя. И откажется от обеда (домой надо вернуться голодным), а женщина дальше — больше обретает потребность заботиться. Ей дороже была бы общая трапеза за общим столом, иллюзия семьи, чем все прочее. Но у него уже есть семья, и Жанна сама виновата, что семья вновь появилась. Он не забывает о ее вине. Такая памятливость, длящаяся обида. Даже лестно!

Маленькие детали невнимания: то, бывало, женщина задумается, опечалится, обрадуется — все он заметит. Теперь можешь печалиться и задумываться в свое удовольствие. На здоровье! А вот радость твоя приятна: она имеет отношение к нему (ему рада), да и вообще с веселым человеком хорошо.

А как легко он стал уходить!

А какие будни приносит порою в ее дом: жалуется на усталость, на гнев высокого начальства, бахвалится своей находчивостью:

— NN только соберется распекать, а я ему — анекдот! Он ужасно анекдоты любит. И, знаешь, Аня, я завел такую тетрадочку, только не смейся… ну вот, так и знал, тебе ничего рассказать нельзя!

— Ну, ну… Я уже не смеюсь.

— Так вот. Тетрадочка. Хочешь, покажу?

— Ладно, потом, я не так уж люблю анекдоты.

— Нет, есть смешные. Например…

— Стоп, стоп, стоп. Так что — ты в нее заглядываешь во время беседы?

— Д о беседы. Но всегда беру с собой…

Анна Сергеевна, бывало, в волнении ждала его прихода. Но об уходе не жалела: скучно. Тут противоречие только видимое: легкие уходы обижали, к ним было трудно привыкнуть, но и представить себе, что вдруг вот возьмет и останется — тоже не очень-то грело! Нет, не совсем так. В ту пору она уже хотела, чтоб он остался. Но не такой. Она бы тогда стала с него спрашивать другое, поинтересней. А он может. Есть в нем. Не все пропало. Однако ни о каких переменах речи не было. На что же надеяться? Чем дорожить?

Так она взращивала в себе капризный и хрупкий маков цветок, так готовила свой переход в иное, облетевшее состояние.

И незаметно оказалась близ деревни, которая стояла сразу за лесом, на пригорке. Дома были приземистые, крепенькие, собаки лаяли дружно. Она еще помнила, как в крайнюю избу привез остановившийся там заезжий двух улыбчивых щенков — Ванечку и Манечку. Хотел забрать потом, да что-то не вернулся. Так появились здесь нерослые, однако чуткие, «лайливые» псы: в каждом дворе было по «Иванычу» — Рекс Иваныч, Джульбарс Иваныч… (Женщина улыбнулась нежно этой памяти.)

Отсюда, из леса, хорошо видна была береза с толстым, круто сужающимся кверху стволом и короткими тонкими ветками, теперь без листьев, похожая на огромную петрушку, растущую корневищем в небо. Стоит еще, стало быть. На березе — скворечник. Старый или обновили? Куда там — старый! Сколько лет прошло!

Не уезжать бы отсюда, вот что. Никуда бы не уезжать. А ведь рвалась зачем-то. Казалось — это пристанище временное. И отец так хотел. Он потому хотел, что от города вкусил. Сам, однако, не уехал, так и умер здесь, возле Синего озера.

Под березой, помнится, стояла скамейка. Взрослые парни и девушки собирались тут, а мелюзга крутилась, мешала, — любопытно было, кто с кем, о чем говорят. И у самих уже были свои пристрастия. У нее был кудрявый такой и нескладный парень по кличке Баланя. Очень несуразный. Бестолковый. Ему, бывало, кричали: