Александр Шевченко - Всюду жизнь

И еще в следующий раз надо непременно договориться, когда и где они встретятся, чтобы не маяться ожиданием и неизвестностью…

Он непрерывно вел этот мысленный разговор с Катей, обдумывая, что скажет при встрече, что ответит на ее слова.

Такое было с ним лишь однажды, когда он любил Светлану. С тех пор прошло много лет, а он все не мог забыть знойных грозовых дней, клубящегося черно-фиолетового неба, расколотого яростными стрелами молний и под грохот громов падающего на землю, постоянно ощущал в себе не проходящую с годами и ничем не утолимую тоску по женщине чистой, прекрасной, совершенной. И его успехи в ученье, в научной работе не давали ему полного удовлетворения, потому что не было у него любимой, которая радовалась бы вместе с ним, — женщины чуткой, отзывчивой, какой можно рассказать, что тебя волнует и мучает, чтобы она поняла и простила бы и твои недостатки, и твои ошибки, — ее ты полюбил бы безоглядно, преклонялся бы перед нею…

Иногда ему казалось, что он встретил такую женщину. У него были знакомства на стройках, в институте, на короткое время близость создавала видимость, иллюзию счастья, но увлечение проходило, он испытывал скуку, тоскливое чувство ненужности встреч. Он никогда не пытался снова увидеть бывших подруг, чтобы не переживать ненужного и болезненного чувства стыда за свою ошибку. Если же случайно встречался и женщины упрекали его за то, что он забыл их, приглашали к себе или просили хотя бы посидеть с ними в кафе, он неизменно отказывался.

— Ничего хорошего у нас не получится. Только испортим наши воспоминания. Пусть все останется в зыбком, обманчивом тумане прошлого.

Он хотел бы видеть Катю ежедневно и вообще не расставаться с ней, но каждую встречу приходилось у нее выпрашивать.

Заходить к ней в группу уже не было предлога — ее курсовой проект он закончил. А после занятий Катю редко можно было застать дома. На его телефонные звонки мать или отец отвечали, что дочь уехала по каким-то делам, вернется поздно, или вообще не знали, где она. Когда же заставал Катю, та обычно оказывалась занятой: то уже обещала быть в какой-нибудь компании, то ей предложили билеты в театр, то она в тот вечер себя плохо чувствовала — невинные, но уважительные причины, в основательности которых нельзя было сомневаться, но и проверить их реальность также было нельзя — это оставляло в нем неприятный осадок разочарования и досады.

Он догадывался, что у нее была своя, неизвестная ему жизнь. Она любила развлечения, у нее было много приятельниц, поклонников, и его мучило то, что она веселится без него и он не имеет представления, где она бывает, с кем встречается, что делает в те дни и часы, когда он ее не видит, и эта скрытая от него часть ее жизни ему казалась непорядочной и разгульной.

Когда Федор провожал Катю домой, она всегда первой говорила, что им пора прощаться. А Федору расстаться с нею даже до утра каждый раз было трудно, и он удивлялся, что она так спокойно прогоняет его.

— Ну еще немного… Хотя бы полчаса.

— Нет, нет… Ну что дадут тебе эти полчаса? Я снова не высплюсь, весь день буду ходить с головной болью, буду плохо выглядеть.

— Когда же мы увидимся?

— Позвони, сговоримся.

— Катюша, милая, дорогая, как ты не можешь понять, что я не могу жить в непрерывном ожидании встречи с тобой, это все равно что находиться в каком-то неопределенном, подвешенном состоянии!

— Миленький, а я не могу заранее на неделю расписать все вечера! У меня много подруг, друзей, звонит один, другой — то вечеринка, то встреча в ресторане — выбираешь, где интереснее.

— А мне никого, кроме тебя, не нужно.

— Не можем же мы все время быть только вдвоем. Ты хочешь очень многого.

— Значит, тебе со мной неинтересно, скучно. Скажи, ты хоть немного любишь меня?

Катя со смехом обнимала его и начинала целовать, приговаривая:

— Немножечко. Совсем чуть-чуть. А может быть, и совсем не люблю.

Говорила она это всерьез или шутила, Федор не мог понять, но что значили какие-то слова, когда он целовал ее смеющееся, разрумянившееся на морозе лицо — самое дорогое на свете.

— Милая, давай закатимся завтра в ресторан.

— Завтра не могу. У Варвары, этой толстой дурочки, день рождения, группа собирается у нее дома. Я еще должна купить ей подарок.

— Катюша, пойми же, я не могу быть спокойным, не зная, когда увижу тебя. Я не нахожу себе места, нервничаю…

— Зачем же нервничать?

— Поразительно! Ты даже не понимаешь, что я не могу без тебя. Нет, видно, ты просто не хочешь со мной встречаться. Скажи об этом прямо, и я не побеспокою тебя ни одним словом, ни одним звонком!

— Боже, Федик, зачем же сразу делать такие далеко идущие выводы!

— Не называй меня Федиком! Федик, Эдик, Гарик — это не имена, а собачьи клички!

Катя захохотала, снова стала целовать его.

— Но ведь Федор — это грубо! А Федечка, Феденька — это еще надо заслужить!

Уходил Федор и осчастливленный, и измученный, раздираемый противоречивыми чувствами к Кате — любовью, преклонением, нежностью, обидой, недоверием и ревностью, — но он ни на что не променял бы эту изнурительную маету и назавтра снова звонил Кате.

«Колокола звонят, скоро рассвет. Чудесные волны звуков струятся в прозрачном воздухе. Они доносятся издалека, вон из тех деревень… Позади дома глухо рокочет река. Кристоф видит себя: он стоит, облокотившись, у окна на лестнице. Вся жизнь, подобно полноводному Рейну, проносится перед его глазами. Вся его жизнь, все его жизни, Луиза, Готфрид, Оливье, Сабина…»

Федор долго неподвижно сидит за столом, снова и снова перечитывая последние страницы «Жана-Кристофа».

Медленно закрывает книгу.

Жан-Кристоф… Великий, неистовый бунтарь… Сколько он перетерпел: потери близких, травля врагов, заблуждения, непонимание его музыки, одиночество… Сочувствие родных душ, любовь были единственными проблесками радости в его жизни… Но он неустанно, через все препоны шел вперед, к свету…

Он стал близким Федору, как брат брату…

Прочитав такую книгу, будто напьешься живительной воды. И твои трудности уже не кажутся непосильными. Пусть Катя его забыла, пусть его несет и кружит водоворот всяческих дел и забот — он выгребет, непременно выгребет к твердому берегу.

Федор оглядывает стены тесного вагончика-прорабской на стройке, где работает ночным сторожем. Поднимается, решительно расправляет затекшие мышцы и выходит из вагончика. Глубоко вдыхает морозный воздух и обходит территорию стройки, заваленную штабелями кирпича, бетонных плит, досок, труб и арматуры. Громада строящегося дома-башни с пустыми провалами окон вздымается в звездное небо. На крюке монтажного крана повис лунный круг, отбрасывая от дома и штабелей на изрытый машинами снег изломанные черно-синие тени. Сюда, на окраину, издалека доносится приглушенный шум города — Москва еще не спит, небо над нею освещено тусклым багровым заревом огней.