Александр Шевченко - Всюду жизнь

Киносеанс состоялся в тайге, когда стемнело. Экран укрепили между сосен. Зрители расположились на просеке стоя, но ни один человек не ушел. В картине играл Василий Шукшин. Его книги и фильмы были дороги Устьянцеву глубоко правдивым, без умиления и сюсюканья изображением народной жизни и тех тружеников, среди которых Федор родился и вырос и чьими руками создается все на земле.

Стрекотала передвижка, в коническом луче проектора мелькали ослепительно белые от света жуки и ночные бабочки, отбрасывая на экран свои громадные тени, но никто этого не замечал: строителям гидростанции была понятна и близка киноповесть о преобразовании Сибири, о Байкале.

Когда двухсерийный фильм закончился, изголодавшиеся по духовной пище люди не расходились. В разных концах толпы раздавались крики:

— Давай еще раз показывай картину!

— Сначала крути!

— Запускай вторично!

— Не всё поняли с первого разу!

И киномеханик, заправив проектор лентой, второй раз начал показывать фильм.

Тем же чувством, что и стоявшие вокруг него строители, был охвачен и Федор, он спросил Тимофея:

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему люди так страстно тянутся к искусству? Я где-то читал, что свою собственную повседневную жизнь человек ощущает как хаотическую, неустроенную, ненастоящую, и ему кажется, что подлинная жизнь, какой она должна быть — разумная, гармоничная, и волнующая, — существует в произведениях искусства.

— Чепуха! Идеализм! — не согласился с Федором Тимофей. — Искусство всегда было тенью, отражением реальной действительности.

— Не знаю, не знаю, Тим…

Накануне их отъезда открыли баню, и они вымылись перед дорогой. Но видно, ребята, обслуживавшие «пэ-пэ-ушку» (передвижную паровую установку), которая временно подавала горячую воду в баню, еще не научились регулировать установку, и из сетки душа временами вместо горячей воды шла то совершенно холодная, ледяная, то клубами с шумом вырывался острый пар и ошпаривал тело — тогда моющиеся выбегали из кабин и на чем свет стоит ругали банщиков.

Улетали Устьянцев и Шурыгин на аэродром, а затем в Москву второго октября.

С океана дул резкий, колючий сиверко, в воздухе кружились редкие белые мухи, на вершинах горного хребта лежал снег.

Они увидели с вертолета первую просеку, ряды палаток и щитовых домов, над которыми флагами развевались дымы, возвещавшие, что люди здесь укоренились прочно. Федор толкнул Тимофея и прокричал, указывая вниз:

— Посмотри, наш плацдарм живет!

В грохоте мотора Тимофей не расслышал его слов, стал переспрашивать, но Федор только улыбнулся и махнул рукой: ладно, мол, все равно не услышишь.

Вертолет пересек Студеную, кипевшую белой пеной на черных обнажившихся камнях Чертороя, а потом под ним на сотни километров потянулась зелено-бурая, припорошенная снегом тайга, безлюдная, однообразная, бескрайняя.

Так шла жизнь Федора Устьянцева, пока не встретил он Катю Аверину, и с этого времени ко всему, что не имело отношения к Кате и что он делал и чем жил до сих пор — институт, работа на стройках, научные занятия на кафедре Радынова, книги, друзья, — он потерял интерес, теперь это тяготило и раздражало его, и он удивлялся, как мог свои силы отдавать таким ничтожным вещам.

Встречи с Катей стали для него единственной и величайшей ценностью, смыслом существования. Только находясь рядом с ней, видя ее, он жил, дышал, был счастлив. Да и перерывы между свиданиями занимали воспоминания о них и мучительное их ожидание. Он не мог сосредоточиться ни на каком деле, все валилось у него из рук. Читая книгу, с огромным усилием заставлял себя постигать смысл написанного, потому что в голове помимо воли непрерывно проносились мысли о Кате и перебивали, оттесняли и путали все другие. Собравшись делать какое-нибудь задание, часто останавливался и часами сидел над раскрытой тетрадью, в рассеянной задумчивости изрисовывая чистые листы изображениями Кати. В конце концов бросал попытки работать и начинал ходить по комнате, выкуривая одну сигарету за другой, и покорно погружался в сладостный, пьянящий дурман воспоминаний.

Федор представил, как в последнюю встречу был с Катей в Театре Вахтангова. Он совершенно случайно купил билеты на спектакль «Антоний и Клеопатра».

В заполненном до отказа огромном зале полумрак, глубокая, благоговейная тишина, слышно каждое, даже произнесенное шепотом, слово Ульянова и Борисовой. Федор глядел на мягко освещенное спереди светом сцены сосредоточенное лицо Кати, ловил в глазах отблески чувств, которые вызывала в ней пьеса о великой, трагической любви, такая близкая и понятная ему.

— Сейчас уже не бывает такой любви, — тихо сказала Катя, повернувшись к нему, и он почувствовал на своей щеке касание ее волос.

Что она говорит? Значит, не догадывается, какой силы чувство одолевает его! Он с огромным трудом удержался, чтобы не поцеловать сейчас же мучительно-любимое лицо.

— Бывает, — возразил Федор. — Люди мало переменились со времен Шекспира.

— Может быть, чисто физиологически. Но как-то измельчали, стали рассудочными, расчетливыми.

— Это пока человек не полюбит. Огонь страстей сжигает все соображения и расчеты!

Оба говорили о спектакле, но знали, что за их словами скрывается другой, тайный смысл, относящийся к ним, и оттого каждое, даже в шутку сказанное, слово приобретало огромное значение.

В антракте они гуляли в фойе, освещенном сверкающими хрусталем люстрами. В новом платье из золотистой шерсти, с пышной прической и сияющим, праздничным лицом, Катя была еще красивее и желаннее, чем всегда, на нее заглядывались мужчины, и Федор гордился, что был с такой замечательной девушкой. И в то же время чувствовал себя неловко и стесненно оттого, что на нем был старый грубошерстный серый пиджак, и тут же решил во что бы то ни стало купить себе хороший костюм.

Когда возвращались из театра, была морозная ночь, дыхание прохожих клубилось белым паром, липы на Садовом кольце с обледеневшими, сверкающими ветвями казались прозрачно-стеклянными. В автобусе, когда они проезжали мимо уличных фонарей, на расписанных ледяными узорами стеклах вспыхивали голубые, зеленые, фиолетовые, желтые и красные искры, похожие на разноцветный фейерверк праздничного салюта.

Катя была уступчивая и ласковая, когда в подъезде дома, где она жила, он распахнул ее шубу и прижал к себе, с волнением ощущая тепло ее тела, пропитанное тонким, свежим запахом духов. А он так и не решился сказать, что она значит для него.