Александр Шевченко - Всюду жизнь

Федор возвращается в прорабскую, шагает из угла в угол.

В зимнюю сессию он редко видел Катю: надо было штурмом наверстывать пропущенные лекции, непрочитанные учебники, несданные лабораторные работы. Он звонил ей после каждого экзамена, узнавал, как она сдает сессию. Они договорились в каникулы вместе ходить на каток, на лыжах, в театр.

Сдав последний экзамен — все предметы он сдал на «отлично» и будет получать повышенную стипендию, — он позвонил Кате, закончившей сессию накануне. Он, Тимошка и Вадим договорились пригласить своих девушек в кафе, чтобы разрядиться, сбросить с себя напряжение целого месяца непрерывной зубрежки.

В тот вечер он не застал Кати и, отметив с ребятами в общежитии окончание сессии, завалился спать и проспал десять часов подряд.

Проснулся со свежей, ясной головой, в отличном настроении и долго валялся в постели, жмурясь от солнца, заглядывавшего в окно.

После обеда побрился, надел новый костюм и позвонил Кате. Подошла мать и сказала, что Катя сегодня утром уехала в дом отдыха. В какой, она не знает, где-то под Москвой, кажется, около Рузы — Катя собралась и уехала неожиданно.

— А мне она что-нибудь передавала?

— Нет, ничего не передавала.

— Когда она вернется?

— Через две недели.

Повесив трубку, Федор долго, в состоянии какого-то отупения осмысливал, что же произошло. Уехать на все каникулы, ничего не сказав, не пригласив приехать к ней, даже не оставив адреса, чтобы он мог хотя бы написать ей… Это было невероятным, так поступают с человеком, когда хотят порвать с ним. Неужели она решила сделать это? Но почему так неожиданно и таким грубым способом?

Он долго ходил по улицам, испытывая унизительное чувство обиды и возмущения. Может быть, какие-то неизвестные ему обстоятельства помешали ей сообщить об отъезде, успокаивал он себя. Ведь дозвониться в общежитие невозможно, а может быть, она и дозвонилась, но его там не было. Но тут же подумал: он сам никогда не поступил бы так, в крайнем случае попросил бы ребят из комнаты передать ей записку. В конце концов, он не будет видеть ее всего две недели. А потом они будут вместе, все пойдет по-прежнему.

Нет, прежние отношения уже невозможны.

А вдруг это в самом деле конец, разрыв?

Все его чувства взбунтовались против такого предположения. Представил свою будущую жизнь, в которой не будет Кати, и эта жизнь показалась унылой, безрадостной, лишенной всякого смысла и оправдания. Только одна Катя — единственный человек на земле — могла волновать его, заставить страдать или сделать счастливым, вызвать в нем переживания, которые и создают в человеке чувство полноты жизни.

Федор зашел в дымное, набитое шумной молодежью кафе, поужинал, выпил бутылку крепкого вина.

В доме отдыха Катя имеет, конечно, успех, веселится там без него и не вспоминает о нем. Наверное, она поехала туда не одна, а с каким-нибудь из многих своих так называемых друзей — вот почему она ничего не сказала Федору: чтобы он ненароком не приехал и не помешал ей развлекаться!

С чувством горечи и неприязни к Кате подумал: «Ну и пусть развлекается там хоть со всеми своими Стасиками, Феликсами, Гариками и другими подобными им подонками! Пусть не беспокоится, он ей не будет мешать! Отныне и навсегда!»

Схватил со стола металлическую пепельницу и в бешенстве свернул ее пальцами в трубку.

— Официант! Еще бутылку Аштарака! И включи в счет стоимость этой железки!

Общежитие опустело, студенты разъехались на каникулы. Вадим улетел домой в Вологду, в комнате остались Федор и Тимофей — у них не было денег на далекую, дорогостоящую поездку. Последние из заработанных летом денег, которые в этом году таяли, как снег на сковородке, Федор истратил на шикарный финский костюм. Теперь он с ненавистью рассматривал обновку: ведь он купил его ради Кати, чтобы рядом с такой изысканно одетой красавицей не показываться в своем лохматом сером пиджаке.

Голодный, злой на весь мир, засунув руки в пустые карманы, проходил он мимо столовых и закусочных, из которых неслись острые, раздражающие запахи наваристого грузинского харчо, а может быть и солянки, жареного мяса, пирожков и еще черт знает чего необыкновенно вкусного.

Как нельзя кстати в это время пришла посылка из дому.

Раза два или три за годы ученья в институте Федор получал от матери посылки. Он строго-настрого запретил ей присылать что-либо, но разве запретишь материнскому сердцу любить сына, каждодневно тосковать по нему, жалеть его, одного, без материнской заботы живущего в огромном далеком городе?

Адрес на фанерном ящике и перевод написаны рукой сестры Любы: посылки принимались только в районном отделении связи в Усть-Ковде, где жила Люба. Федор представил, сколько хлопот стоило матери, чтобы из Улянтаха в пору зимнего бездорожья, со случайной, редкой оказией переправить посылку Любе!

Он вытащил из ящика сверток, зашитый в старое, обветшавшее от многократных стирок полотенце из грубого льняного полотна с вышитыми по концам красными елочками. Полотенце это, помнит Федор, висело за печкой рядом с жестяным умывальником. От него еще и сейчас исходили волнующие домашние запахи родной избы, его далекого детства…

Да и что могла мать оттуда послать?

Плотно упакованные в целлофан соленые хариусы (их, конечно, отчим Григорий наловил), брусок свиного сала (наверное, купленный матерью у кого-нибудь в Улянтахе), связка сухих, отдающих ароматом осенней тайги белых грибов, мешочек кедровых орехов да рассыпчатые, засохшие в дороге коржики — материно печево.

Растроганно, с помокревшими глазами Федор развертывал посылку. И виделась ему в немыслимой вьюжной дали тусклая керосиновая лампа с надтреснутым закопченным стеклом, мать, Григорий, Алешка, Танюшка и Николка вокруг стола за ужином… Вспомнил интернат в Усть-Ковде, плачущего Юрку Заикина, у которого Банщиков и Шебалин отняли материнскую посылку, свою схватку с ними…

На следующее утро он пошел на кафедру Радынова и взялся вычертить схемы для лекций Ивана Сергеевича. Эта работа даст ему сто восемьдесят рублей. Разложив в комнате на столах листы ватмана, с яростным ожесточением с утра до вечера чертил один лист за другим. И еще вместе с Тимошкой нанялся работать по очереди, через день, ночным сторожем на стройплощадке. Все равно вечера у него теперь будут свободными.

Прошли каникулы, начались занятия.

Со стройки Федор уходил в восемь утра, когда съезжались рабочие. Если были важные лекции, сразу ехал в институт — невыспавшийся, голодный, злой, но многие лекции пропускал и, позавтракав, спал в общежитии два-три часа.

Послышался стук в калитку. Федор краем глаза заметил — на часах половина девятого. В недоумении вышел из вагончика. В такое время некому приходить на стройку. Цементный раствор привозили в пять или шесть утра. Он открыл калитку и увидел Тимошку с какой-то странной, напряженной гримасой на лице.