Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Что случилось? Что-нибудь от матери? — испугался Федор.

— Нет, ничего не случилось. Просто решил навестить тебя, скрасить твое одинокое дежурство.

— А-а! Это хорошо! Спасибо, Тимка! Сейчас мы срежемся с тобой в шахматы, дружище! — заулыбался Федор и стал закрывать калитку, но в этот момент из-за спины Тимошки показалась Катя.

— Ха-ха-ха! — закатился идиотским смехом Тимка. — Здорово мы разыграли тебя!

Федор оторопело смотрел на Катю, но лицо его было неподвижным, угрюмым.

— Ну что же ты стоишь на дороге, как пень, не пропускаешь гостей! — Катя перешагнула через порог и подала руку Федору, улыбаясь той сияющей, счастливой своей улыбкой, которая всегда волновала его. — Или ты не рад, что я пришла?

— Признаться, никак не ожидал увидеть тебя здесь.

— Это потому, что у тебя бедная фантазия. Но я думаю, ты все же не прогонишь меня?

— Пожалуйста, входи.

В прорабской Катя протянула руки к горячей чугунной печке.

— Какая сказочная печурка! Федечка, а у тебя здесь тепло, очень уютно и романтично!

Ухмыляясь и сощурив в щелки свои узкие раскосые глаза, Тимка выложил из портфеля на стол вино, колбасу и батон.

— Чтобы вы не умерли с голоду. А теперь, когда мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

— Разве ты не останешься? — удивился Федор. «Что это еще за комедия?»

— Нет, он только помог мне разыскать тебя, — за Тимку ответила Катя и нетерпеливо помахала ему рукой: уходи, мол, скорее, не тяни резину.

Прислонившись к стене, Федор стоял, заложив руки за спину, и с неприступным выражением на лице глядел на Катю.

Она подошла к нему.

— Может быть, ты все-таки поможешь мне раздеться?

Федор молча стал снимать с нее шубу, а она продолжала тем же ироническим тоном:

— Хотя смешно ждать от тебя вежливости, ты никогда не отличался изысканными манерами.

Катя села за стол и указала Федору рукой на место напротив:

— Садись.

Лицо ее стало серьезным. Федор увидел, что Катя утомлена, печальна и расстроенна.

— Я знаю все, что ты мне скажешь. Да, я виновата, что не предупредила тебя. Правда, один знакомый предложил мне путевку неожиданно, и я как сумасшедшая моталась весь день, чтобы все оформить и не опоздать. Но я конечно же могла тебе позвонить, послать записку, оставить адрес и тому подобное. Просто в тот день я была так безумно рада, что уезжаю, и мне было не до тебя, признаюсь откровенно. Но теперь уже три недели, как я дома, а ты не позвонил мне.

— Я и не собирался тебе звонить. Мне кажется, тебя всегда тяготили мои звонки…

— Тебе кажется! Какой ты… чурбан!

— Ладно, не ругайся. Лучше расскажи, как отдыхала. Наверное, ходила на лыжах…

— Какие там лыжи! — досадливо махнула рукой Катя. — Беспрерывные вечеринки, новые знакомства, танцы до утра и тому подобное. А потом валялись в постелях, на завтрак не успевали, снова собирались. В общем, все дни в суете, в диком напряжении. Я очень устала, издергалась. Все опротивело.

— Странно. Насколько я знаю, тебе всегда нравилось такое времяпровождение.

Катя сердито, хмуро поглядела на Федора, отвернулась и, подперев подбородок руками, задумалась, а губы ее напряженно ломались в тоскливой, виноватой усмешке. Короткие пряди волос падали с затылка и вились по шее колечками, было в них что-то детски наивное, беспомощное.

Медленно подняла на Федора широко раскрытые глаза — в них поразило предельно искреннее, обнаженное выражение боли, тоски, подавленности и беззащитности. В эту минуту Катя была похожа на порывистую, хрупкую, полную необъяснимого, таинственного очарования мадонну с картины старого итальянского мастера фра Филиппо Липпи из Флоренции. Федор не мог знать, что случилось с Катей в той, неизвестной ему, сложной и запутанной ее жизни; наверное, она пережила какое-то потрясение, обиду, тяжелое разочарование и до сих пор ощущает во рту ее терпкую горечь, которая сводит ей губы вымученной улыбкой.

— С тобой что-то случилось?

— Знаешь, вдруг в тебе что-то надломится, и ты перестаешь верить в людей, — едва слышно прошептала Катя.

Он почувствовал, что вот такой, искренней, печальной, нуждающейся в помощи, она стала ему в тысячу раз дороже той насмешливой, задиристой, самоуверенной и беспечной прежней Кати.

Федор пересел к ней на скамейку, она порывисто повернулась к нему, и он поцеловал приоткрытые, ждущие губы. Катя положила голову ему на плечо:

— Вот так бы сидеть с тобой — и ничего больше не надо. Знаешь, Федя, мне хочется бросить всю эту суету и нервотрепку и уехать куда глаза глядят, где тишина, покой… Расскажи мне о Сибири. Я ведь совсем не знаю, как ты жил там.

Федор подложил дров в печку, поставил чайник.

— Зимой в Улянтахе вот так же в печи жарко пылают дрова. Наша семья ужинает. Трещит керосин в лампе. За крайними избами поселка во все стороны на десятки километров лежит безлюдная, занесенная снегом тайга. А черное ночное небо временами озаряется сполохами полярного сияния; ночь от этого кажется таинственной и страшной. Стоит полное, не нарушаемое ни единым звуком таежное безмолвие…

Или проснешься утром: метель улеглась, волнистыми сугробами укрыла землю, деревья застыли в мохнатых навесях, снег полыхает голубым огнем.

Федор описал, какие бурные, шумные весны в Сибири, как реки ломают двухметровый зимний лед, как буйно растет трава и распускаются деревья. Рассказал о своей работе на лесоучастке, как гонял плоты по Студеной, работал на стройках, — рассказал в самых общих чертах, умалчивая о трудном, — зачем Кате знать это? Она может подумать, что он хочет вызвать жалость к себе.

— Поедем, Катюша, летом на Сибирскую ГЭС. Тебе у нас понравится. Отдохнешь, успокоишься. Знаешь, оттуда мелкими и ничтожными кажутся все наши тщеславные заботы, вся эта борьба самолюбий и честолюбий.

— Я очень хочу посмотреть Сибирь. Но боюсь, что не приспособлена к простой, деревенской жизни. Я не умею топить и стряпать в печи, не представляю, как можно жить без электричества, без холодильника!

— К тому времени, когда мы окончим институт, в Сибирске уже будут построены двенадцатиэтажные дома-башни, так что тебе не надо будет топить печь!

Федор не смел сказать прямо, что просит ее стать его женой, — он не был уверен, что Катя согласится. Но потерять всякую надежду? Пусть лучше будет неизвестность… Катя угадала его мысли и засмеялась:

— «Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам. Белой шкурою медвежьей брошу их к твоим ногам» — так, кажется, поется в песне? Федя, дорогой, ты говоришь так, будто я уже твоя жена!

Федора смутила ее проницательность и откровенность, но тут же он обрадовался, что Катя сама заговорила о том, о чем он боялся сказать, и тоже будто в шутку, хотя сердце его колотилось от ожидания ответа, сказал: