Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Я сочувствую тебе, Костя, — начал он.

Ко Осинин не стал его слушать, забегал по комнате.

— Какое великодушие! Какое благородство! Не хочу я твоего сочувствия, слышишь — не хочу! Я тебя ненавижу. Да, я знал, что Кипарисов укладывает замороженный грунт, и молчал… Ну что, и после этого ты меня жалеешь? Да, я подлец, самый низкий подлец… Я не могу больше жить с этой тайной в себе… Это как жернов на шее… Пойду к Правдухину и обо всем расскажу…

— Пострадать хочешь? И страданием очиститься и возвыситься?

Осинин остановился и, уже овладев собой, тихо, но внятно проговорил:

— Нет, Устьянцев! Я решил! Отвечу за свою ошибку — и начну новую, честную жизнь. Может быть, тогда Катя меня и простит…

Он собрался уходить и стоял в нерешительности, не зная, можно ли протянуть руку Устьянцеву.

— Я пойду, Федор, — произнес он грустно, примиренно.

— Погоди, еще темно.

Осинин отдернул штору, его черная фигура четко обрисовалась на фоне озаренного бледным, робким рассветом окна.

— Нет, взгляни, наша короткая северная ночь кончилась.

Устьянцев подошел к Осинину, стал рядом. Над окутанными туманной мглой сопками небо разгоралось несказанно нежным розово-желтым заревым сиянием, насквозь просвечивая щетину росших на гребне сосен.

— Да, какой славный день занимается!

Осинин ушел.

В комнате, где раздавались громкие голоса, звучали страстные обвинения и признания, слышались рыдания и лились слезы, стало пусто и тихо. Тишину подчеркивали размеренные шаги Устьянцева, в глубокой задумчивости ходившего от двери к окну и обратно.

Вот и закончилась твоя самая сильная любовь… Ты избавился от долго мучившего тебя чувства… Ты свободен… Но, оказывается, бывает свобода, похожая на одиночество…

Твой строгий, аналитический ум инженера удовлетворен и успокоен логичностью твоих рассуждений, убедительностью доводов, доказательств, неоспоримостью выводов. Но сердце, упрямый, неподвластный разуму жалкий комок мышц и нервов, болело и ныло, хотя это была уже не любовь, болело и ныло оно, измученное и исстрадавшееся от измены Кати.

Не раз ты убеждал себя, что время залечивает душевные раны. Но это не так. Ничто пережитое не проходит бесследно, ничто не забывается. Пока человек живет и у него есть память, он постоянно ощущает в себе и потери, и перенесенные обиды, и горе, и радости…

И еще Устьянцева угнетало тягостное чувство, которое он пытался подавить, но не мог, чувство беспокойства и недовольства собой: не было в нем твердой уверенности, что он поступил правильно, расставшись с Катей. Она пришла к тебе исповедаться в своих ошибках, в своей тоске по другой жизни, а ты не мог забыть ее измену, слушал ее сурово и подозрительно и не верил ее словам, твои чувства были скованы собственными представлениями о долге и верности… Ты чересчур рассудителен и благоразумен, человек нашего рационального века… Может быть, ты должен был отбросить свои обиды, оскорбленное самолюбие и гордость и не осуждать Катю; ведь то, что у нее и у тебя было раньше, и Станислав, и Костя, и Наташа, не имеет никакого значения, и нельзя требовать, чтобы поступки Кати соответствовали тому идеалу женщины, который ты создал в своем воображении; таких совершенных, непогрешимых людей не бывает, ты и сам не такой, в каждом человеке перемешано и хорошее и плохое… И может быть, Константин Осинин поступил отзывчивее, добросердечнее и правильнее, простив Катю ради любви к ней…

Так и не мог Устьянцев решить, совершил он ошибку или нет. Противоречивые чувства обуревали его, боролись в нем. Он остановился у окна и стал смотреть на Сибирское море, широко, могуче распростершееся за плотиной. Гряда за грядой катило море к берегу играющие солнечными бликами волны; они с глухим рокотом и мерным шумом разбивались на прибрежных камнях, закидывая их быстро тающими хлопьями белой пены; за грядой волны следовала впадина, а за впадиной снова всплеск волны… Устьянцева завораживало и успокаивало зрелище непрерывного движения, чередования взлетов и провалов… А ты хочешь непременно добиться однозначного ответа на все вопросы!.. Жизнь бесконечно сложнее, многообразнее твоих упрощенных представлений о ней, дорогой товарищ Устьянцев… Не вернее ли признать, что не будет времени, когда ты постигнешь все истины, разгадаешь все загадки, свяжешь все причины и следствия логическими умозаключениями и добьешься полной ясности, удовлетворения и покоя… Видно, надо согласиться, что ты всю жизнь будешь биться над все новыми и новыми вопросами, рваться, ошибаться, и падать, и вставать, и снова идти…

Тимофей Шурыгин еще издали замечает мощную фигуру Глафиры Безденежных, спускающуюся с берега на плотину. Женщина спрашивает о чем-то рабочих, угрожающе размахивает руками. Подходит она к Тимофею распаленная, красная, в глазах гнев и возмущение.

— Тимоша, здравствуй! Где Федор?

— В управлении. Зачем он тебе?

— Срочно поговорить надо. Это же какое недопустимое безобразие строители творят! Приехали мужики с машинами, приказывают немедленно в новый город переезжать, а я же не могу!

— Почему?

— Да свинья у меня, Берта, супоросная, Тимоша! Повезут ее по камням, растрясут — ведь семьдесят километров ее, бедную, везти! — и до времени разродится она мертвыми недоносками! Это какой же убыток мне, ты только подумай! Пусть Федя прикажет, чтобы обождали с перевозкой, пока свиноматка опоросится.

— Тетя Глаша, да ведь нельзя ждать! — терпеливо объясняет ей Тимофей. — Ты одна, последняя в Улянтахе осталась! А вода непрерывно поднимается, завтра в поселок и не проедешь, пойми! И затопит тебя вместе с твоей свиноматкой!

Глафира Безденежных никогда не меняет своих решений и никакие доводы Шурыгина не принимает в расчет.

— Неужели нельзя эту воду проклятую остановить, чтобы не поднималась она, пока Берточка моя опоросится?

— Не может этого Федор сделать! И никто не может! Идет заполнение водохранилища! Сегодня мы пускаем станцию! — он указывает на большой красный щит на береговом откосе; под надписью «До пуска первого агрегата осталось» крупные алые буквы: «Сегодня пуск!»

— Нет, Тимоша, ты не то говоришь. Федя мне поможет обязательно. Значит, в управлении он? — Глафира решительно направляется к берегу. Обернувшись, она грозит Тимофею кулаком: — Я все ваше управление вверх дном переверну, а не допущу, чтобы погубили живых тварей, бедненьких поросяточек!

Тимофей с растерянной улыбкой смотрит ей вслед: ну что делать с этой упрямой бабой? Безнадежно махнув рукой, торопливо направляется в машинный зал.

Когда Шурыгин вошел в огромный зал, он был уже заполнен празднично приодетыми рабочими, инженерами, членами государственной комиссии. На лицах улыбки, сдерживаемые сознанием важности происходящего, слышны радостные восклицания, смех. Суетятся корреспонденты с магнитофонами, фоторепортеры, кинооператоры. Один даже забрался на мостовой кран под перекрытием зала и оттуда снимает торжество. Вдоль зала в ряд вытянулись пять круглых, огороженных перилами приямков — места для генераторов; крайний агрегат уже смонтирован и, вздымаясь на десятиметровую высоту, поблескивает свежей серовато-зеленой краской, на металлических деталях весело играют блики света. Вокруг машины хлопочут озабоченные монтажники, по узкой лесенке забираются на самый верх генератора, заканчивают предпусковую проверку. В зале еще стоит сырой запах свежего бетона, из приямков несет влажным холодом. Шурыгин подошел к группе людей, окруживших профессора Радынова. Здесь все знают знаменитого гидростроителя, с уважением поглядывают на остроконечную золотую звездочку на его груди. Тимофей пробрался через толпу и протянул руку Радынову: