Николай Мординов - Беда

О, как здесь вольготно, как красиво, как много простора!

Плохо одно — что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!

Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!

Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат…»

И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?

Когда жизнь полна лишений, зима — проклятие. Это правда. Но вот кончится война, — а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам, — совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.

Тогойкин думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!» — и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях — все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней…

«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!» — досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.

Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.

Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:

— Сидите, плутишки!..

Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.

Подул сильный ветер. Сгустились облака.

«Положить бы записку за пазуху, — вдруг мелькнула у Тогойкина мысль. — Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»

Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.

В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться и тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!

Дойдя до твердого наста, Тогойкин потерял след. Нет, это не косули! Острые края копыт косуль непременно оставили бы тут царапины. И кроме того, когда косуля спокойна, она всегда обходит наст, так как боится поранить ногу об острую корку снега. Тогойкин потрогал следы руками. Слегка подмерзли, но не заледенели. Значит, они здесь были прошлой ночью! Он вскочил на сугроб, но за сугробом следа не было. Видимо, косули, если это были все-таки они, прошли вдоль опушки леса. Наведаться бы сюда завтра, хотя сегодня ночью, наверно, будет снегопад. Может быть, даже метель. Что же делать?

Теряясь в догадках, он пошел, внимательно глядя под ноги, по гребню затвердевшего наста. Что тут был не человек и не лошадь — это ясно. А не олень ли? Но кто же выгоняет оленей в такую дальнюю таежную глухомань? Тогойкин поднял какой-то комочек, трепетавший на снегу, и тут же брезгливо отбросил его в сторону. Это оказалась шерсть, длинная и мягкая. Подхваченная ветерком, она плавно улетела. Однако, бросив находку, он тотчас пожалел об этом. Но вон еще клок такой же серой шерсти, примерзший темной остью к твердой поверхности сугроба. Тогойкин вздрогнул. Это волчья шерсть! Да, здесь они останавливались. Валялись на затвердевшем снегу. Грызлись. Играли, точа свои когти. Царапали плотный наст.

Напуганный своим открытием, Тогойкин заторопился. Судя по следам когтей, волков тут было много; серые разбойники шли по направлению к широкой ложбине. Каждую ночь они, голодные и злые, бродят по лесу, порой останавливаясь, чтобы повыть. Так они жалуются на свою горькую хищническую жизнь…

Тогойкин брел по следам волков, но в обратном направлении. Они, оказывается, шли гуськом, глубоко бороздя грудью и животом целину мягкого снега. Вожаку, конечно, было труднее всего, остальные как-никак двигались по проторенному пути. И человеку тоже полегче идти по такой вот тропке.

Наступал вечер, стало быстро смеркаться. На западе появился неясный отсвет потухающий зари. Хоть была бы сегодня лунная ночь. Свет колеблется и переливается только понизу, там, где отсвечивает снежный покров. Ветер немного утих, но зато, медленно кружась в воздухе, начали падать хлопья снега.

Хищники прошли минувшей ночью. Тогойкин не слыхал, чтобы волки нападали на человека. Все зверье боится огня! Наверно, эти негодяи, бродя вверх и вниз вдоль ложбины, воют, чуя вблизи человека и опасаясь его огня.

Хоть и знает Тогойкин, что волки боятся огня, хоть и не слышал он, чтобы они нападали на человека, а все-таки он оробел, стал озираться по сторонам, оглядываться назад. Захотелось поскорее добраться до своих. Он ускорил шаг. Потом отломил засохшую, тонкую лиственницу, сломал ее ногой пополам, ту часть, что полегче, выбросил, а со второй пошел дальше по волчьей тропе. Так он обрел оружие и посох, защиту и опору.

Вот тут волки останавливались и постояли, повернулись все в одну сторону, поперек собственных следов. Один отстал, походил вокруг покосившегося соснового пенька и, словно чего-то испугавшись, широкими прыжками вернулся к стае.

«Волчий след особенно заметен в прыжках», — говаривал ему отец, старый охотник. И в самом деле так. Этот след отличался какими-то резкими, рваными очертаниями. Зверь кидался, широко растопырив когти и разрывая ими снег. Следы напоминали его неровные страшные зубы…