Николай Мординов - Беда

— Мать есть.

— А жена? Детишки?

— Жены нет.

— Ну, скоро будет?

— Наверно.

Старик сел боком и глядел на Тогойкина. Сначала Николаю это не понравилось, он чувствовал себя от этого неловко, но старик был так симпатичен, что на него невозможно было обижаться. Узковатые зоркие глаза его смотрели на Николая с откровенным любопытством, и хотя его тонкие губы были плотно сжаты, сухое, костлявое лицо, испещренное поперечными морщинами, улыбалось просветленно и дружелюбно.

— Ты парень симпатичный! И девушка тебя полюбила, наверно, хорошая…

Он сказал это так просто и искренне — ни иронии, ни тени желания угодить. Что на это скажешь, как ответишь? Тогойкин молчал и поглядывал на старика.

— Почему же ты ничего не говоришь?

— А что я могу сказать, когда ты меня хвалишь?

— Но!.. Лучше будет, коли охаю?

— Откуда же лучше!.. Вот одна девушка сказала мне: «Кто же полюбит такого противного!»

— Э, да она, наверно, какая-нибудь несерьезная…

— А вот наоборот! Очень даже серьезная и очень хорошая!

— Ну, тогда, значит, пошутила! Или, как это вы говорите, сказала в порядке критики. Вы же сами всех учите: критика, мол, помогает, критика улучшает, критика растит.

— Разве мы так говорим?

— Да вроде того. Плохо, когда восхваляют дурное! А вот хорошее не грех и похвалить. Все время порочить тоже не следует, так-то и хорошее может захиреть.

— Это верно.

— Послушаешь на праздничных собраниях — так сначала все хорошо: и всех победили, и всех опередили, и выполнили да перевыполнили, — можно бы, кажется, и радоваться. А на деле посмотришь — там плохо, здесь плохо, там промах дали, тут не смогли. В результате получаются кругом одни провалы, нигде вроде ничего не удалось. А бывает так, что тот, кто толком не работает, зато громко горло дерет, кажется сильнее скромного труженика. Был у нас здесь Павлов, в прошлом красный партизан, организатор нашего колхоза. И вот начал его травить на каждом собрании Егор Джергеев. Ты его увидишь, он из тех, кто языком из воды кирпич слепит, из песка веревку совьет. Нет теперь Павлова… Пропал хороший человек… Единственный сын его ушел на войну. Жена Павлова чуть не задаром продала дом тому же Егору Джергееву, а сама прошлой осенью умерла. Если Семен с войны вернется, не будет у него ни матери, ни дома.

— Когда он вернется, тот человек вернет ему его дом за те же деньги.

— Джергеев-то? Держи карман шире! Говорят, он уж продал его какому-то городскому человеку, приезжавшему сюда поохотиться на зайцев, а тот перевез дом к себе и поставил за городом. Дом-то летний был, вот тебе и дача. А Джергеев недавно разобрал дома еще трех сирот. Когда дни станут длиннее, наверно, и эти увезут в город. Вон гляди, — указал старик на сваленные неподалеку от дороги бревна, — это и есть один из домов Джергеева. А сам он секретарь нашего сельсовета. Оратор — хоть куда, послушал бы ты, пламя изо рта вырывается, да и только. Если он не уехал куда-нибудь жаловаться, ты его увидишь… Вот так и получилось, что красного партизана, организатора нашего колхоза нет с нами. Был человек, и нет его… А ну, Басыкый, что ты на это скажешь?

В словах старика вроде бы и не было ничего такого особенно обидного, но Николай почему-то был смущен.

— Ну, и что же ответил тебе Басыкый? — спросил он, чтобы прервать наступившее молчание.

— О чем ты?.. А-а! Не у него же спрашивать! И у тебя, сынок, не спрашиваю. Это, видно, штука такая, что не станешь о ней с хорошим человеком говорить. Беречь надо хороших людей…

— Иван Дмитриевич! А я вот думаю, что ты и есть самый прекрасный и благородный человек! Ты хорошо прожил свою жизнь!

— Что же в ней особо хорошего-то? Не воровал, не обманывал. Трудился, сколько мог. Честно жил, чисто, без стыда и грязи в сердце. Да какая могла быть грязь? В той самой «жалкой юртенке», так ты про нее сказал давеча, соединились мы, полунищие парень и девушка. В ней же и разошлись в разные стороны, прожив вместе сорок два года.

— Разошлись? — удивился Тогойкин.

— Разошлись!.. Она осталась на холмике за той самой юртенкой, а я с сыновьями выстроил лет пять назад этот вот дом. Так что я оставил там старушку мою…

Откуда ему было знать, что старая юрта была родным очагом старика?.. Ах, как нескладно вышло! Конечно, старику обидно, потому он так часто повторяет «жалкая юртенка». И потом опять ерунду сморозил, не понял, что он о смерти своей старухи говорил, и позволил себе удивиться: «Разошлись?» В разговорах со старшими надо быть осторожнее…

— А ты, друг, не подумай, что я обиделся. Юртенка наша не была, конечно, таким уж прекрасным жилищем, чтоб обижаться за нее. Только привык я к ней, сроднился…

— Еще бы!

— Я охотился. Видел, наверно, на лиственницах за той юртенкой череп медведя и засохшие тушки лисиц?

— Видел… — Тогойкин только сейчас понял, что завернутые в ерниковые прутья лисьи тушки он принял за старые веники.

— Я был охотником. В наших краях меня превосходил только Никуш, отец нашей Акулины. О-о, это был особенный человек, замечательный мужчина! Бывало, в ясный весенний день, заберется на вершину Соколиной горы и кричит мне: «Твоя Настасья везет сено!» Или же: «Твоя Настасья со старшим идет по воду!» А расстояние больше десяти верст!..

— Да, это здорово… А я как увидел с вершины того хребта, что прямо из-под меня убегает речка, знаешь как обрадовался!

— Гляди-ка, и ты, значит, стоял над самой речкой?

— Да… Я все старался рассмотреть, что там, на мысу, — то ли копна сена, то ли скрадок, то ли еще что, — и глядел поверх этой веселой речки.

— Так ты, значит, шел как раз по нашим следам… А та речка называется речка Бабочка. Если бы ты знал местность, то не шел бы по ней, а шел бы напрямик, среза́л бы всякие излучины и повороты.

— Да я так и шел, я держал направление точно на пригорок, где стоит юрта.

— Нет, парень, ты и впрямь должен был бы родиться от Никуша!… Скрадок, скрадок, мой друг! Я там охочусь, наверное, уж лет пятьдесят. А вот Никуш с той вершины запросто перечислял, сколько и какой птицы сидит на том самом озере.

— Зорок был!

— На удивление!.. И не только глазами, всем он был хорош. И характером, и силой, и ловкостью! Отменный человек был! А вы, нынешняя молодежь, разве что образованием берете… Ты не обидишься?

— Нет, за что же!

— Он умер, не исполнив только одного своего желания. В тридцати верстах от того места стоит одинокая крутая гора. Так она и называется Крутая. И Никуш, бывало, часто уговаривал меня: «Заберемся на вершину той горы, наглядимся вокруг на просторы родной тайги и скатимся с нее вниз на лыжах». Но я на это не соглашался.

— А почему ему было самому не попробовать?

— Может, ему не хотелось оставлять друга внизу. Может, думал, что сломается лыжа, случится несчастье. Это же жуткое место, друг! К тому же там на середине горы имеется большая вымоина. Влетишь в нее и вылетишь со страшной силой. Какие же железные суставы выдержат такое!..