Николай Мординов - Весенняя пора

Говорили еще, что губернатор для борьбы с большевиками просил выслать войска из Иркутска. Но так как телеграф находился в руках большевиков, телеграмма губернатора не была отправлена.

— Приехал Серго!.. Приехал Григорий Константинович!.. Товарищ Орджоникидзе в Якутске!.. — быстро разнеслась по городу весть.

Сразу по приезде Серго выступил на многолюдном митинге перед домом, где тринадцать лет назад царская власть совершила одно из своих злодеяний. Стены этого большого дома, стоявшего на краю площади, до сих пор напоминали о тех днях множеством черных пулевых пробоин. В 1904 году здесь выдержали жестокую многодневную осаду пятьдесят шесть героев — ссыльных революционеров. Подняв красное знамя свободы, они оказали царским солдатам отчаянное вооруженное сопротивление.

Никита вспомнил, что талбинский поп однажды в церкви назвал этих революционеров разбойниками, захотевшими перебить всех честных людей города. И еще он вспомнил, как в ответ на это грозно прозвучали слова Ковшова: «Ложь!.. Разбойники — это вы! Еще взыщется с вас за кровь этих прекрасных людей!»

Сбылись его слова!

Каждое слово горячей речи Серго обжигало сердце Никиты ненавистью к буржуям и любовью к замученным, но не сдавшимся революционерам.

«Как бы радовались они, если бы дожили до сегодняшнего дня! — думал Никита, глотая подступающие к горлу слезы. — Вылезти бы им тогда незаметно через задние окна, подползти сбоку к охране и застрелить прежде всего офицера…» Он, Никита, не знал, что дом был осажден со всех сторон.

Никита не пропускал ни одного собрания, ни одного митинга.

Он был и на многолюдной демонстрации, заполнившей всю Соборную улицу. Рядом с Ярославским, которого Никитка в душе давно уже считал своим хорошим знакомым, теперь заискрился, засверкал огненным словом и счастливыми прекрасными глазами радостно возбужденный рыцарь революции Серго Орджоникидзе. Народ двигался к губернаторскому дому с красными полотнищами, на которых было написано: «Долой губернатора!», «С корнем вырвем остатки кровавой царской власти!»

Губернатор вышел на крыльцо в окружении полицейских и обещал дать ответ народу через три часа.

А через три часа барон Тизенгаузен и полицмейстер Рубцов в форме и при всех орденах и регалиях появились в переполненном зале клуба приказчиков.

В краткой пламенной речи Орджоникидзе обрисовал положение государства. Потом, обращаясь прямо к губернатору, потребовал, чтобы тот сложил свою власть перед победившим народом.

Губернатор просил дать ему время, пока, как он говорил, «жизнь не войдет в колею». Кроме того, он заявил, что слухи о событиях, развернувшихся в центре, могли быть преувеличенными, что он еще не получал никаких указаний и не может нарушить присягу и уйти с занимаемого поста.

А по залу неслись крики:

— Долой царского губернатора!

— Да здравствует свободная Россия!

Когда губернатор закончил свою несвязную речь, опять заговорил Серго. Он сказал, что, несмотря на все усилия барона Тизенгаузена и его приспешников удержать власть, Якутия не останется нетронутым островком, когда по всей России уже свергнуто самодержавие. Серго объявил, что барон Тизенгаузен понесет ответственность за каждую пролитую каплю крови.

И снова зал огласили крики:

— Долой губернатора!

— Долой полицию!

— Да здравствует свободная Россия!

Полицмейстер Рубцов даже побагровел от волнения. Он то и дело поглаживал свои жесткие, стриженные «под ежик» волосы, подергивал острые усы и, склоняя длинное туловище к маленькому губернатору, что-то шептал ему. А когда крики и аплодисменты достигли наибольшей силы, было видно, что он едва удерживается, чтобы не вскочить и не закричать на весь зал.

Когда Серго кончил говорить, барон Тизенгаузен подошел к нему. Он заявил, что вынужден подчиниться требованиям и передает власть в руки народа. Сняв шпагу, он протянул ее Орджоникидзе. Под несмолкающие аплодисменты Серго взял шпагу и положил ее на стол перед Григорием Петровским, медлительным человеком с короткой черной бородою и по-юношески ясным взглядом небольших круглых глаз. Петровский потянулся к шпаге, но, чуть коснувшись ее кончиками пальцев, брезгливо отдернул руку. Сидевшая рядом с ним Клавдия Ивановна кротко улыбнулась и, вся зардевшись, смущенно опустила глаза.

Еле волоча ноги, губернатор дотащился до своего кресла. Тогда энергичным рывком поднялся Рубцов, по-военному отбивая шаг, направился на сцену, звякнув шпорами, остановился перед Орджоникидзе и, бренча медалями, тоже снял шпагу. Потом круто повернулся и протопал к своему месту.

Орджоникидзе так же спокойно положил шпагу полицмейстера рядом с губернаторской шпагой. Опять раздались аплодисменты, опять загремело громкое «ура». Все встали и дружно запели «Интернационал».

…Город кипел митингами и демонстрациями. И всякий раз Никита проталкивался вперед и жадно слушал ораторов.

Обычно на митингах громкоголосый Иван Воинов сообщал о том, как в улусах смещают голов, а в наслегах — князей и образуют комитеты общественной безопасности. Никита долго ждал сообщения о Нагылском улусе и донимал Боброва бесконечными расспросами.

Наконец на одном из митингов зачитали телеграмму и из Нагылского улуса. Там тоже сместили улусного голову. Никита тут же побежал домой, впервые не дождавшись конца митинга. Его огорчило, что старик Насыр и старуха Рахиля недостаточно, как ему показалось, обрадовались такой новости, и он, схватив бутылку молока, побежал в больницу делиться своей радостью с Григорием Егоровым.

— Наконец-то и в нашем улусе сместили голову! — выпалил он, вбегая в палату.

Тяжело стонавший больной с трудом приподнялся, поглядел своими воспаленными глазами на сияющего Никиту и молча опустился на подушку.

— Значит, и в наслеге сместили князя Сыгаева, — вслух соображал Никита, подсаживаясь к больному.

— О, там-то, наверное, еще и других опередили… — проворчал Григорий, не поднимая головы.

В голосе больного Никите почудились нотки гордости за своих земляков.

— Да, наши молодцы! Они ждать не будут! Наш Афанас…

— Довольно, щенок! — с удивительной силой и ненавистью выдохнул Григорий и, будто собираясь ударить мальчика, резко поднялся. Глаза его блестели яростью.

Никита проворно отскочил к двери. А в коридоре чуть не налетел на Орджоникидзе, который стремительно подошел к телефону и стал энергично крутить ручку. Изумленный Никита остановился.

— Чужим нельзя тут звонить! — строго сказала неизвестно откуда вынырнувшая старая больничная няня.

— Музей!.. — резко бросил в трубку Серго.

— Я сказала уже: чужим тут звонить нельзя…

Орджоникидзе прижал трубку головой к плечу, свел обе ладони к губам и приглушенным голосом произнес несколько слов. Потом он повесил трубку и быстро обернулся к старухе.