Николай Мординов - Весенняя пора

Делегатам роздали выпущенную большевиками листовку. В ней говорилось о том, что настал конец национальному угнетению и национальному бесправию и что якутский народ использует добытую свободу именно для того, чтобы развить свои силы в дружном, братском союзе с народами России.

С приветствием от имени съезда врачей выступил Серго Орджоникидзе. Он торжественно сообщил о возвращении в Россию великого вождя революции Владимира Ильича Ленина.

— Да здравствует великий вождь революции! Ура! — воскликнул Серго в конце своей пламенной речи.

— Ура! — загремел ответно зал.

Целые дни просиживал Никита на съезде, отлучаясь только часа на два, чтобы отнести своему больному хозяину бутылку молока. Убедившись в том, что Григорий Егоров не рад свержению царя, Никита скрывал от него «свое участие» в работе съезда. Теперь он уже входил в здание клуба без робости и с достоинством, усаживался в самом центре зала, рядом с Афанасом. Милиционеры, стоявшие у входа, привыкли к нему и даже шутливо приветствовали его, называя «главным делегатом».

По настоянию эсеров и представителей тойоната было вынесено предложение прекратить работу съезда «ввиду предстоящей распутицы». Разгорелся ожесточенный спор. В самый разгар спора в здание съезда внезапно ворвалась многолюдная демонстрация союза чернорабочих-якутов, организованная большевиками. Буржуазная часть делегатов в панике разбежалась. Демонстранты тут же открыли митинг, требуя установления восьмичасового рабочего дня и подушного надела в землепользовании.

Только через час после ухода демонстрантов вернулись сбежавшие делегаты, и съезд продолжался еще два дня. Однако эсерам и тойонату все же удалось отложить рассмотрение вопроса о землепользовании «до возобновления работы съезда после весенней распутицы…».

Вскоре после закрытия съезда приехал Роман Егоров с грузами сыгаевской лавки. В тот же вечер он с Никитой поспешил к больному Григорию, которому с каждым днем становилось все хуже и хуже. Всю дорогу Роман ворчал на Никиту, ругал «пучеглазого» за то, что он сбежал к русскому фельдшеру. А Никита молчал да посапывал, но у самых ворот больницы не выдержал и злобно огрызнулся:

— Ты чего орешь-то!.. Царя ведь твоего давно нету!

— Что?! Что ты говоришь?.. — растерянно пробормотал Роман и затоптался на месте. — Ты что это, совсем сударским стал, а? Поглядите только на этого щенка!

— И стал! — взвизгнул Никита. — И стал! А вы, буржуи, хотите отстранить сударских, чтобы съесть нас? Не выйдет! Так и на съезде говорили…

— Полоумный!.. Ну, погоди у меня… — прошипел Роман и вошел в больницу.

Роман молчал, пораженный страшной переменой, происшедшей с братом. Еле выдавливая слова, Григорий прежде всего осведомился о скотине, его интересовало, сколько прибавилось у него жеребят и телят. А затем, еле отдышавшись, он спросил:

— А как люди мои? Как брат Михаил?.. Вези меня скорей, завтра же… Видишь, помираю… Хочу лежать в родной земле… Ничем не выделял меня твой русский фельдшер от остальных больных, хотя и взял десятку… Пропали десять рублей…

— Какие десять рублей? — тихо спросил Никита, вспомнив, что во дворе больницы Роман совал Боброву в руку пятерку, а тот сердито швырнул деньги.

— Молчи, щенок!.. Не твоего ума дело! — прошипел Роман. — Не говори ты, Григорий, при глупом мальчишке, он совсем сударским стал!

— Роман давал русскому фельдшеру пять рублей, а русский фельдшер не взял… Я сам видел… — не унимался Никита.

— Тот раз не взял, а потом… — растерянно забормотал Роман, глядя куда-то в сторону.

— Зови, Никита, русского фельдшера… Хочу проститься с ним… — выдавил больной.

Выскочив из палаты, Никита нашел Боброва и, волнуясь, быстро-быстро зашептал ему:

— Григорий Егоров прощаться хочет. Роман говорит: давал русскому фельдшеру десять рублей, чтобы хорошо лечил Григория.

— Какие десять рублей? — удивился сначала Бобров, но потом, видимо вспомнив что-то, весело рассмеялся, к удивлению Никиты, а не возмутился. — А! Давал, давал…

— Пять рублей давал, я сам видел. А ты бросил… вот так…

— Да, да!.. Только тебя ведь там не было…

— Был, был! — вскрикнул Никита. — Только за конь стоял.

— Вот как! А чего же ты прятался? Так бы и мучился до сих пор у этого шулера… как его?.. Пальца! Хорошо еще, что корова тогда сбежала, а то бы и не встретились. Жидковато еще, видно, вот тут! — фельдшер шутливо постучал пальцем по лбу мальчика и пошел куда-то, бросив Никите: — Сейчас приду!

Никита отправился обратно. В коридоре, у дверей палаты, стоял Роман.

— Сейчас придет! — злорадно сказал ему Никита и прошел к больному.

Вскоре появился Бобров.

— Лежать хочу в своей земле… — заговорил Григорий, задыхаясь. — Прощай, фельдшер!

— Прощай! Лечили мы тебя, как могли…

— Спросить только вот хочу: давал тебе Роман десять рублей?

— Да, сейчас в коридоре давал, но я ведь взяток не беру. И в тот день, когда он тебя привез, тоже давал…

— А ты не брал, я видел, — вмешался Никита. — Ты вот так… — показал он рукой, — на снег пять рублей бросил.

— Зови Романа, Никита.

Роман, оказывается, стоял за дверью и подслушивал, поэтому его и звать не пришлось, он сам вошел.

— Давал деньги? — странно сверкая глазами, спросил Григорий брата.

— Давал, да он тогда не брал и сейчас не берет.

— Пять?

— Тогда пять, а сейчас десять.

— Понятно… — прошипел больной. — Прощай, фельдшер!

— Прощай, Григорий! Беги, Никита, домой. Он поедет от меня, — заявил Бобров и вышел из палаты.

— У-у, бесстыжие твои глаза! — опять зашипел Григорий на брата. — Вези скорей!

Никита заплакал, когда настало время прощаться с русским фельдшером, Сергеем Петровым, Иваном Воиновым и со стариками хозяевами.

— Будет тебе, Никита, что ты! — успокаивали его друзья, скрывая волнение. — Ты ведь уже взрослый, революционер, а революционеру плакать не полагается…

Никита взял под мышку свои сокровища — книги, тетради, карандаши, завернул все это в подаренную фельдшером рубаху и выскочил на улицу.

Друзья проводили мальчика до двухэтажного кирпичного дома-музея, где работал Ярославский, и там распрощались.

Изнуренные кони с трудом тащили нагруженные товарами сани по грязной дороге. Умирающий Григорий тихо стонал и бредил. Усталый Никита волочился за санями в насквозь промокших, хлюпающих торбасах.

На остановках и ночевках Роман корил Никиту за дружбу с сударскими. Мальчик иногда огрызался, напоминая Роману, что царя теперь нет, что теперь народная власть. А большей частью он сидел, уткнувшись в подаренную ему книжку («наверное, сударскую», — как думал Роман), и очень тревожился за собачонку, которая спасла своего хозяина, собиравшегося ее утопить…