Михаил Зуев-Ордынец - Туман

— Наш Филипп не туда влип! — захохотал Буськин, но заметив, что никто больше не смеется, прикрыл рот рукой и кашлянул.

Хомутов снова только посмотрел на него и продолжал:

— Но не это главное. А то главное, что заболела Марья Егоровна, жена его. Комар в этих местах тучами живет, и начала ее трепать малярия чуть не каждый день.

— Носили мы ей бруснику, так жаловалась она нам, — потеплевшим голосом сказал женщина. — В ушах будто звон от лекарства, то ознобом ее скрутит, то в дугу согнет от жару. Пожелтела вся, бедная. Уехать бы ей отсюда.

— Не хочет, — помрачнел Хомутов. — Не хочет от мужа уезжать: если ты уехать не можешь — и я не поеду. Вот так-то.

— Жена — и все тут, — нежно улыбнулась женщина, от чего лицо ее помолодело и похорошело. — И радость с тобой выпью, и горе с тобой разделю. Вот она какова, наша сестра, — со стыдливой гордостью закончила она.

— «Сестра»! — передразнил Буськин и подмигнул ей. — Не каждому вы сестры, кому и племянницы!

— Да помолчи ты, ради христа, Ефим! — взмолился Хомутов. Он начал уже сердиться. — Не язык у тебя, а помело поганое… Я дальше буду про Илью Романыча сказывать… Таким манером крутился, вертелся он некоторое время, да видит: надо на работу идти. Казенный долг на шее жерновом висит. На пенсию не прожить. И определился он в наш леспромхоз.

— Кем он у вас работает? — спросил москвич Стеблина.

— Таксатором, кажется.

— Не могли работу полегче найти? Он не молод, наверное. Устройте-ка его в контору.

— Не пойдет! — убежденно воскликнул Хомутов. — На этой работе ему ближе к своему болоту. Душа-то его здесь, в торфах лежит.

— Чудные вы, ей-богу, люди! — сыто рыгнул Буськин. — Все вам плохо, все не по вас. Залетаетесь очень!

— Высказался? — сердито посмотрел на него разметчик. — А ежели человек так жить хочет, чтобы на любимом деле в обе ноздри дышать? Это что, запрещается?

— Такую жизнь ни с чем не сравняешь. Ни с чем, — задумчиво и грустно обронил Шварц, и в глазах его прошло покорное выражение человека, знающего, что он серьезно, безнадежно болен. — Продолжайте, Семен Харитонович.

— Мы думали, успокоился наш добрый молодец, перегорело его сердце. Оказалось — нет! Прошлым годом взял отпуск и махнул в Москву. Прямо к министру!

— Вот это ай-яй-яй! — тоненько пропел Буськин.

— Что «ай-яй-яй»? — насторожился Хомутов.

— В Москву! Хм… Там у людей на плечах ой-ой какие головки! — угодливо глядя на московского инженера, хохотнул льстиво Буськин. — Там, брат, разбираются!

— Эх, Ефим! — отчаянно вздохнул Хомутов. — Плетешь-путаешь, будто кота в лапти обуваешь. А вот и недаром съездил в Москву Илья Романыч. Приехал с ним — кто бы вы думали? — сам кандидат наук!

— Кто именно? Откуда? — тихо спросил москвич Стеблина.

Тот пожал плечами и закрыл глаза, словно собрался дремать.

— Научный сотрудник Института торфа, некто Залетов, — ответил за него Шварц. Главный механик, слушая Хомутова, то и дело нервно облизывал сухие темные губы. — Извини, Семен Харитонович, перебил тебя.

— Ничего, — кивнул Хомутов. — Ну, пошел научный кандидат по болотам — и на каждом шагу ахает да руками всплескивает: «Ах, какая роскошь! Ах, какое богачество!» А Илья Романыч и говорит ему: «В лаптях по мильенам ходим, в лаптях!» — Хомутов зло хохотнул. От смеха он закашлялся и долго сердито плевал за борт. Потом махнул раздраженно рукой. — Бумагой все и кончилось. Много бумаги извел тогда научный кандидат. Пишет, а сам приговаривает: «Теперь, Илья Романыч, дело у нас, как с горы покатится». И с этими веселыми словами сел однажды в мягкий вагон и укатил и Москву.

Старик передернул плечами. Его, видно, прохватывало резким ветром. Румяные, налитые, как яблоки, щеки его посерели. Засунув руки глубоко в рукава, он зябко сгорбился и оперся о колени, прячась от ветра, Московский инженер посмотрел на него ожидающе, но разметчик молчал, и москвич наконец не вытерпел:

— Ну, а как дальше?

— Дальше — никак! Дальше та же Маня, лишь в другом сарафане. Напылил, надымил научный кандидат, а дела и доселе нет. Вот вам и вся дальше! — неохотно и сердито ответил старик, давая понять, что дальше говорить не хочет.

Москвич растерянно оглядел пассажиров. Шварц заметил это и улыбнулся:

— Придется мне сменить товарища Хомутова… Больше полугода ждал Илья Романович вестей из Института торфа. Потом стал писать туда. Написал не одно письмо. Молчание. Стал посылать телеграммы. Молчание. Илья Романович рассвирепел и написал министру. И тогда только, этим летом уже, пришло письмо. Институт сообщал, что в течение ближайших лет он не сможет взяться за разработку проблемы эксплуатации Отрочь-озерского торфяного массива и что вопрос об этом надо ставить перед местными областными организациями. Круг замкнулся!

— Назвонили в лапоть — и в кусты! — сказал глухо, не, поднимая головы, Хомутов.

Стеблин рывком обернулся к нему. На его лице проступило раздражение, но он сдержался.

— «Назвонили в лапоть»! — почему-то обиженно повторил он. — Не думайте, что это легко и просто. Да, это не лапти плести!

— А ты, Николай Николаевич, лаптем не кидайся, — вприщурочку снизу вверх взглянул Хомутов на технорука. — Царь-то Петр все умел, до всего сам дошел, а над пяткой лаптя задумался и бросил: не выходит.

Пассажиры сдержанно хохотнули, опасливо косясь на Стеблина.

— Бросьте ваши идиотские прибаутки! — начальственно повысил голос технорук и заговорил, обращаясь подчеркнуто только к московскому ревизору. Он словно захлопнул дверь перед остальными: разговор-де будет не для вашего ума. — Вся эта история с торфяным болотом — это только средство привлечь внимание к своей особе в корыстных, конечно, целях. Серов выступает здесь в героической роли первооткрывателя местных торфяных богатств. Но богатства эти ги-по-те-тич-ны! — жестко разорвал Стеблин слово на слоги. — Крикливая, бесцеремонная, рекламирующая себя личность!

— Это Илья-то Романыч? — ахнул растерянно Ваня Гавриков.

Он хмуро и беспокойно, исподлобья взглянул на Стеблина.

— Слушай их! — остановила его женщина голосом, полным обиды. — У них кто меньше ростом, тот и виноват!

Пассажиры зашептались. Хомутов неразборчиво, но протестующе заворчал.

— Да-да, рекламирующая себя личность! — технорук не подал вида, что заметил произведенное его слоями впечатление. — Люди ученые, специалисты, не разбираются, а он, наверное, всего-навсего торфяной десятник — один во всем разобрался!..

— Серов окончил торфяной техникум, — громко, отчетливо сказал Шварц. Положив руку на горло, он дышал глубоко и часто, будто сдувая с губ лихорадочный жар. — Окончил в годы первой пятилетки. Затем два года был на высших курсах.