Михаил Зуев-Ордынец - Туман

«Зеленая стрела» — так прозвали на лесопункте тихоходную, потрепанную полуторку со скамейками в кузове — сегодня, в субботу, идет на железнодорожную станцию. В кузове полно пассажиров: много желающих попасть на выходной день в районный город Боровск. Давно можно бы отправляться, но водитель, кого-то ожидая, лениво курит на подножке кабины. Наконец на крылья конторы появляются те, кого ждали: технорук леспромхоза инженер Стеблин — высокий, худощавый, с замкнутым лицом и выпуклыми голубыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков, и низенький толстячок со свежим юношеским румянцем на пухлом немолодом лице. Это приехавший из Москвы, из главка, инженер-ревизор. Вслед за ними выбегает на крыльцо главный механик леспромхоза Шварц. У него смуглое, хмуро-красивое разбойничье лицо, но когда он поднимается в кузов, все слышат, как хрипят и свистят его больные легкие. Инженеры садятся на оставленные для них лучшие места, спиной к кабине, и «Зеленая стрела» трогается.

Сначала дорога идет лесом, непочатым, величественным сосновым бором необыкновенной чистоты и мощи. Близко к колее подступают стройные красивые сосны с обнаженными корнями, вцепившимися в землю, как многопалые лапы. Важный, суровый гул их вершин слышен даже сквозь стрекотанье мотора. Затем, дребезжа разболтанным кузовом, полуторка скатывается куда-то вниз по склону, заросшему увядающими султанчиками полынки, тронутыми уже осенним заморозком мелкими цветами ястребины и ползучей, волосатой кошачьей лапкой. Здесь граница песков, взрастивших красный сосновый бор.

Дальше начинается торфяное болото. Оно уходит к горизонту, и не видно конца бурой, с седоватыми подпалинами и клокастой, как линяющая волчья шкура, замшелой болотине. Кое-где среди ржавой, гнилой мокрети выдаются плоские, как лепешки, возвышенности, поросшие тальником и низкими березами-уродцами с толстыми наростами и наплывинами на искривленных стволах. Необъятная эта равнина, голая и безжизненная под мутным осенним небом, навевала тоску. Трудно было вообразить, что здесь может жить человек. И тем не менее скоро вправо от дороги над зарослями тальника поднялась потемневшая от времени тесовая крыша большого жилого дома.

— Боже мой, и здесь люди живут! — удивился ревизор-москвич и спросил, ни к кому не обращаясь, тоном человека, уверенного, что его вопрос не останется без ответа. — Кто же этот любитель болотной сырости?

Сидевший рядом разметчик Хомутов, веселый, румяный, заросший до глаз белой, как из ваты, бородой, вылитый дед-мороз, охотно ответил:

— Это, видите ли, контора бывших торфяных разработок. А теперь в ней Илья Романович живет. Райисполком на слом продавал, а он купил и живет себе.

— Смотрите, какой анахорет! — засмеялся москвич.

— Как вы сказали? — вежливо переспросил Хомутов.

— Анахорет, говорю, то есть пустынник, отшельник, — объяснил, улыбаясь, ревизор. — Что же он здесь, в болоте, клады, что ли, ищет?

Хомутов нерешительно склонил голову к вздернутому плечу и вдруг почему-то обиделся:

— А если ваша правда, если он клады ищет, тогда что?

— Ничего, — удивленно поднял брови москвич и снова засмеялся. — Только не модно это теперь. Пустое занятие, говорят.

Сидевший против Хомутова лесной сторож Буськин, с лицом в мелких морщинках, как печеное яблоко, но с подкрученными в стрелку рыжеватыми усами, весь подался в сторону инженеров. Ему не терпелось принять участие в разговоре с московским начальством, но мешал набитый рот. Он все время доставал что-то из кармана, клал из горсти в рот и частенько, по-мышиному, жевал. Поморщившись от усилий, он торопливо проглотил и сказал:

— В настоящий период достигает он, Илья Романыч-то!

По лицу Буськина видно было, что он придавал своим словам какой-то особенно тонкий смысл.

— Погоди, Ефим, — остановил его Хомутов. — Тут такая история, что тебе не осилить. Лучше и не берись.

И, деликатно покашляв в кулак, он добавил неуверенно:

— А может быть, им вовсе неинтересно про Илью Романыча слушать?

— Почему же? Если начали, так уж рассказывайте вашу историю, — ответил ревизор.

— Верно! Коли зарубил, надо отрубить! — вызовом откликнулся Хомутов и, помолчав, словно припоминая что-то, повел перед собой рукой. — Болота здесь неоглядные, сами видите. До самого Отрочь-озера тянутся, а то и далее. И все торф, сплошь торф! Обратите, между прочим, ваше внимание, какие тут по железной дороге станции. Пожалуйста вам: Мхи, Кукушкин лен, Галицкий торф и так и далее. Самые торфяные места!

— Самые что ни на есть! — глотая торопливо очередной кусок, поддакнул Буськин.

— Теперь уж молчи, Ефим! — оборвал его разметчик. — Теперь я говорю… До революции подвизался здесь купчишка один. Ковырялась у него на болоте за гривенник в день деревенская нужда, добывала торф вручную. Горе, а не промышленность! — Хомутов махнул рукой. — Прогорел купец в пух и прах! Железная дорога, говорят, его задушила: торф грош, а перевоз — рублик. Плюнул купец на болото и пошел искать, где можно готовую крутую кашу из горшка выламывать. В другой раз вспомнили про наши болота уже в последнюю войну. Отказали району, Боровску то есть, в угле для электростанции. Район туда, сюда — и вспомнил про торф. Тогда и появился у нас Илья Романыч. Дали ему сколько-то народу, правду сказать, одних баб да сопливых мальчишек. Тоже и машин подкинули. Два экскаватора, не больше. Но у него дело закипело! Хорошо добывали, как же! Тогда и контору построили.

Хомутов заправил в колени вырывающиеся от ветра полы брезентового плаща и продолжал:

— Орудовал он всю войну и после войны года два. А как начали Боровску опять уголь отпускать, ему и подали команду: «Кончай музыку! Не нуждаемся более в твоем торфе!» А он ни в какую! «Как, — говорит, — кончать, когда мы только-только до настоящего торфа добрались? И всего-то краешек укусили! Нет, откройте, — говорит, — мне фронт работ! А вам неужель не стыдно у государства уголь клянчить, когда свое топливо есть?» И загнал он таким манером районщиков в тупик!

Когда Хомутов принялся рассказывать про Илью Романовича, разговоры в кузове стали смолкать, и сейчас все слушали разметчика внимательно и сочувственно. Молодой электропильщик, комсомолец Ваня Гавриков, сидевший в самом задке, даже крикнул, зарумянившись от смущения:

— Илья Романыч со всей ответственностью заявил: не свертывать надо добычу торфа, а расширять во сто раз! Надо строить здесь электростанцию — и будет всем нам дешевая энергия!

— Во-во! — обрадованно закивал головой Хомутов. — Иссуши меня господь до макового зернышка, сказал Илья Романыч, а не отступлю я с моего болота! Ведь так он сказал, комсомол?